Архив рубрики: Интервью

Как-то раз мой знакомый стоял в метро с книжкой в оранжевой обложке. Стоит себе, скучает. Вдруг подходит к нему девушка небесной красоты и говорит человеческим голосом: «Чего это ты здесь стоишь? Наши все уже собрались!» Потом берет его под белы руки и ведет в другой конец платформы. А там — целый палисадник девушек небесной красоты. И все с книжками в оранжевой обложке. Так мой приятель и узнал, что Макс Фрай — это не только ценная книга, но и три-четыре…
Впрочем, это к делу не относится. Пойти в гости к сэру Максу меня лично заставил вполне серьезный вопрос: как создавать бестселлеры? С одной стороны, вроде понятно — сядь и пиши. Однако попробуй кому скажи в наше время, что дело лишь в таланте. Засмеют, закидают ругательными словами — «пи*ар», «социальный заказ»… Стало быть, кроме чистого искусства, есть еще и некая хитрая схема по доведению бестселлеров до масс.Но и это для меня не вопрос, ведь у меня-то схема есть. Судите сами: моя первая публикация состоялась в Интернете в конце 1994-го. А уже в 95-м мне предложили опубликоваться в бумажном американском журнале — оказалось, что его редактор тусуется той же сетевой конференции. Потом были другие журналы, включая отечественные. Потом международные антологии. Через Сеть нашлись и чикагский издатель моего сборника на английском, и питерский издатель той же книжки на русском, и издатель из Кавасаки — там вышла японская версия.

Во всех случаях бумага — вторичная среда: тексты сначала публикуются в электронном виде, после чего автор спокойно занимается чем-то новым, а вывешенные в Сеть произведения тем временем сами ищут своего издателя. Короче, почти как на рыбалке. Мой первый роман был вывешен в Сеть в 99-м, за два года перетек в бумажные журналы, отдельной книжкой выйдет в этом году. А вот следующему роману, возможно, вообще не понадобится превращение в бумажную книгу. Ведь в ближайшие годы на рынке должна появиться «электронная бумага» — легкие и гибкие дисплеи, по качеству отображения текста неотличимые от печатной продукции. Это значит, что нормой станет чтение электронных книг, приобретаемых через Сеть без лишних посредников в виде бумажных издательств.

Ясно, что из такой схемы трудно исключить Интернет: все равно как представить жизнь без электричества. Тем не менее, существуют люди, которые — о ужас! — создают бестселлеры без Интернета. И это не какие-то там единичные ретрограды: большинство российских литераторов все еще живут в каменном веке литературы. И пожалуй, стоит разузнать, как они работают, решила я. А то вдруг завтра Алексий II назовет Интернет «дьявольской оккупацией», а книги разрешено будет покупать только в церковных лавках! Пора, пора спросить совета у старшего товарища Макса Фрая. Человек, у которого вышло более десятка бумажных книг, наверняка знает все тонкости создания бестселлеров в доэлектронной России.

Мэри Шелли: Когда и как создавался первый роман Макса Фрая?

 

Макс Фрай: Первые повестушки, из которых составился первый том сериала «Лабиринты Ехо», писались осенью — зимой 1995 — 1996 года. Чуть ли не единственной причиной появления их на свет стало наличие в доме древнего 286-го компьютера, который, при всех своих недостатках, оказался неплохой пишущей машинкой. Что до пишущих машинок, в моей жизни их было немало; все они казались мне никуда не годным инструментом для написания мало-мальски длинного текста. Во-первых, по клавишам с силой стучать надо, во-вторых, ошибки правятся неряшливо — в общем, примерно то же удовольствие, что выдалбливание наскальных надписей.

МШ: Было ли у тебя тогда представление о том, что будет с текстом дальше? Представлялась книжка в красивой обложке или замызганная распечатка, которая ходит по рукам?

МФ: В ту пору у меня не только представления — мысли не было о том, что нужен какой-то там читатель. Ну, разве что, сугубо теоретическое знание, что так иногда бывает. О книжках речи не шло: мне было совершенно непонятно, как нормальный, вменяемый, взрослый человек может ходить в издательства, просить: напечатайте мою книжку, пожалуйста… Я, впрочем, до сих пор это себе слабо представляю. И потому очень стараюсь как-то по мере сил устраивать дела других авторов, чьи тексты мне нравятся. Потому что это ведь за себя невозможно просить. За других-то и требовать легко.

МШ: Какие были впечатления от первых бумажных изданий себя любимого?

МФ: Когда моя первая книжка вышла в издательстве «Азбука», это был настоящий шок. Название «Лабиринты Ехо» усекли до невнятного «Лабиринта». Какой такой «лабиринт»? — ни единого Минотавра ведь нет в тексте, ни единой завалящей Ариадны! Кроме того, еще и уродов каких-то разноцветных на глянцевой обложке нарисовали. До сих пор содрогаюсь. Знал бы заранее, не было бы никакого писателя Макса Фрая. Ну, разве что в замызганных распечатках…

МШ: Много ли Макс Фрай думает о своей аудитории?

МФ: Единственная аудитория, которая меня всерьез занимает в процессе письма — мое собственное отражение в зеркале. Если оно более-менее довольно, все в порядке. Думать об аудитории я начинаю гораздо позже, когда она, аудитория, прочитывает очередную книжицу и шлет мне письма. Думаю я о ней, как правило, с изумлением. Такое впечатление складывается у меня при чтении читательской почты, что моя аудитория состоит исключительно из гениев и идиотов, без полутонов. Потому что одно из десяти писем — коан, суфийский диалог, на худой конец, нежное бормотание родной до писка души. Прочие девять — дурацкие признания в любви, или ненависти, весьма однообразные. Впрочем, в последнее время мне стало приходить немало писем, авторы которых почему-то хотят, чтобы Макс Фрай умер. В одном даже было написано: «сдохни сдохни сдохни» — именно так, без запятых и прочих знаков препинания. Вероятно, это и есть слава, о которой страстно мечтают многие начинающие романисты…

МШ: В твоем случае литературное творчество не останавливается на романах, но распространяется и на самого автора — я имею в виду виртуальный персонаж по имени «Макс Фрай». Для чего понадобилось создание этого виртуала?

МФ: Он (я?) вполне самостоятельно родился. Его даже придумывать не пришлось. Только тогда мне, конечно, не был известен термин «виртуальный персонаж». Зато был известен скучный литературоведческий термин «образ автора». Очень хотелось, чтобы этот образ автора сливался с образом героя. Ну и, кроме всего, у меня с самого начала была такая маниакальная вполне идея: чтобы центральный персонаж в финале узнал, что его выдумали. Мне это казалось забавным: человек, достигший головокружительных вершин карьеры фэнтезийного персонажа, вдруг узнает, что его удачливость, могущество и прочие достоинства — следствие того, что он — выдуманный персонаж. Что только у них, у выдуманных, так просто все бывает. Мне было неизвестно тогда, сможет ли выжить эта замечательная личность после такой деконструкции. Время показало, что Макс не только выжил, деконструкция явно пошла ему на пользу.

МШ: То есть «маска» помогает в работе литератора?

МФ: Она не просто помогает. Без маски ничего не случилось бы. Не было бы Макса Фрая, не было бы и текстов. Я, в отличие от него, пишу медленно, с трудом и не получаю от этого особого удовольствия. Помню, мне пришлось однажды писать от собственного имени статью в «Художественный журнал». Дело было летом 2000 года, т.е. литературная карьера Фрая была уже в самом разгаре, опыт создания текстов у меня, мягко говоря, имелся. И вот: это был тяжкий труд, чуть ли не месяц писалась проклятая статья, и все без толку. В конце концов, пришлось пойти на хитрость: написать текст от имени Фрая (3 часа работы — и все готово), а потом отредактировать его от своего имени.

МШ: Трудно ли было поддерживать Макса Фрая?

МФ: Да нет, легко и приятно. Стоило начать, а дальше он зажил вполне самостоятельной жизнью. Это вообще забавный случай: виртуальная личность оказалась сильнее меня. Я, вероятно, умнее и злее, чем Фрай, зато он обаятелен, любопытен и легок, как перышко. Я с удовольствием выпускаю его на волю и вне процесса создания текстов: говорю его фразами, оцениваю происходящее его меркой, смеюсь шуткам, которые в его вкусе, а не в моем, и так далее. Это чрезвычайно разнообразит жизнь.

МШ: Не жалко ли было разоблачаться?

МФ: Ну, «жалко», «не жалко» — это не разговор. Обстоятельства сложились таким образом, что разоблачение стало неизбежно. Причем не одно какое-то обстоятельство, а великое множество разных событий, произошедших в течение нескольких дней. Начиная с того, что мой юрист обнаружил, что издательство «Азбука» спешно регистрирует имя Макс Фрай как свою торговую марку, и заканчивая моим нечаянным трудоустройством в «Ночную смену» Диброва. Удовольствия от раскрытия псевдонима, конечно, было мало. Я вообще не публичный человек по складу характера, мне за ширмой хорошо. Ну вот, живу теперь без ширмы, на ветру. Меня узнают чудесные девушки в «Кофе-ине» и чуть менее чудесные продавцы в «Рамсторе» и механики в автосервисе. НекоМФортно, конечно, но кто обещал, что будет легко?

МШ: Поделись тонкостями отлова издателей.

МФ: Охоты на издателя не было и быть не могло. Я не умею устраивать собственные дела. Испытываю отвращение при одной мысли об этом. Поэтому пришлось издаваться по блату. С Вадимом Назаровым, тогдашним главным редактором «Азбуки», мы познакомились в Питере, в 1994 году. Два с половиной года спустя его домашний телефон и пригодился. Позже, кстати, у меня не раз была возможность убедиться: начинать издавать книги лучше всего именно по знакомству. Потому хотя бы, что личные связи дают какую-то гарантию, что текст будет прочитан. Я знаю, что происходит с рукописями, присланными в разные издательства самотеком. Мне показывали эти жуткие макулатурные руины. Хуже того, мне доводилось видеть людей, в чьи обязанности входит чтение рукописей, присланных самотеком. Все это вместе производит гнетущее впечатление. Бр-р-р!

МШ: Можно ли в нынешней России зарабатывать на жизнь только литературным трудом? Я имею в виду не двух-трех суперзвезд, а писательство как некую массовую профессию.

МФ: Я в это как-то не верю. Но вполне возможно, что быть так называемым «профессиональным литератором» все же лучше, чем быть, скажем, сельским учителем, который получает нищенскую зарплату, да и то нерегулярно…

МШ: А вот еще говорят, в России издатели так безбожно обдирают авторов, что лучше все-таки работать грузчиком или киллером. Это правда?

МФ: Если судить по моему опыту работы с издательством «Азбука», лучше быть именно киллером. Для писателя это единственный способ адекватно общаться с издателями и сохранять собственное достоинство.

МШ: Как ты относишься к сериальности, к «романам с продолжением»?

МФ: Ну, как ты знаешь, мне довелось написать длинный сериал «Лабиринты Ехо». Это очень удобно для человека, которому хочется рассказать много разных историй о возлюбленных своих персонажах. Мы и сами-то живем в сериале, каждый в своем.

МШ: Мне чаще приходилось слышать другое объяснение: что сериальность становится это обязательным условием выживания писателя. Типа, три романа в год под уже зарекомендовавшей себя маркой, чтоб не забыли…

МФ: У меня такой логики никогда не было. Но считается, что это именно так: с точки зрения того самого писателя, который хочет жить немножко лучше, чем сельский учитель. Для которого убогое денежное вознаграждение — серьезная мотивация насиловать язык и долбать по клавиатуре. У меня-то всегда была (и до сих пор есть) какая-нибудь «настоящая» работа. Это чрезвычайно утомительно (физически), зато развязывает руки. Мое выживание не зависит от того, «забудут» меня или нет. А тот факт, что меня не забывают, до сих пор так и не принес мне сколько-нибудь ощутимого благополучия. Я не жалуюсь, просто констатирую факт. В свое время мне действительно удавалось писать 3 книжки в год в свободное от основной работы время. Но это происходило лишь потому, что мне жизни не было без десяти страниц в день. Надеюсь, что со временем смогу писать одну книжку в три года, или даже в пять лет. Или не писать вовсе. Это будет прекрасная, легкая, сладостная жизнь хорошо высыпающегося человека.

МШ: Согласился бы Макс Фрай писать под конкретный «социальный заказ»?

МФ: Человека, который придет ко мне с «социальным заказом» и принесет меньше миллиона условных единиц в качестве аванса, я даже слушать не стану. А миллион, понятно, никто не принесет. Поэтому моей неподкупности ничего не грозит.

МШ: Есть ли какие-то вещи, которые могут круто повлиять на книгоиздательский процесс?

МФ: Разумеется. В частности, на издательский процесс может очень сильно повлиять конец света. Это, боюсь, будет серьезным кризисом издательского процесса. И, конечно, не стоит упускать из виду возможные войны, революции и нашествия инопланетян. С другой стороны, если нас поработят читающие инопланетяне, тогда все в порядке. Только придется мобильно переориентироваться на издание книг на их языках. И создать новую переводческую школу, конечно же. А вот тебе навскидку несколько факторов, которые могут позитивно повлиять на издательское дело:

— Клонирование (каждый клон, несомненно, захочет собрать библиотеку, аналогичную библиотеке своего исходника).

— Изобретение бумаги короткого действия. Если книги будут ветшать, прослужив хозяину год-другой, а не переходить от отцов к детям вместе с фамильным сервантом и позолоченным ситечком для чая, весьма вероятно, что люди будут вынуждены снова и снова покупать свои любимые произведения (или же поспешно перейдут на е-буки; тогда придется и их делать саморазрушающимися).

— Изобретение технологии, которая позволит читателю самостоятельно переписывать отдельные раздражающие абзацы. Скажем, в финале читатель имеет собственный экземпляр «Анны Карениной», где Анна получает развод и уезжает за границу с любовником и сыном. Велика вероятность, что он приобретет еще один экземпляр, чтобы иметь возможность бросить под поезд Вронского. И третий, чтобы зашибить рогатого мужа, Каренина. И четвертый, чтобы заставить героев зажить дружной шведской семьей, опередив прогрессивных Бриков и Маяковского на добрую половину века. Важно при этом, чтобы книга после исправлений выглядела самым обычным образом, чтобы читательскую правку нельзя было обнаружить невооруженным глазом. Это было бы великое изобретение.

МШ: А с точки зрения жанров и стилей — есть представления о том, что будет бестселлером в будущем?

МФ: Я абсолютно не разбираюсь во вкусах публики. И мне, в общем, не очень интересно, что будет бестселлером, а что нет. Мне, как читателю, важно, чтобы хорошие книжки издавались такими тиражами, которые дадут мне возможность купить экземпляр в магазине, не затрачивая на поиски время и силы. Мне, как автору, важно, чтобы меня оставили в покое и принимали из моих рук то, что я напишу — со сдержанной, формальной благодарностью. Другого рода отношения с издателями и читателями меня тяготят.

Мэри Шелли

Светлана Мартынчик, Макс Фрай или просто Марта вдвоем с Игорем Степиным создала и обжила удивительный город Ехо, что вблизи сердца Мира Стержня. Пластилиновое отражение другого, созданного ими мира, хранится в Мюхенской Пинакотеке. – Марта, создавать миры – это такая работа?

– Скорее, занятие. Приятное занятие. Игра.

– С чего началась игра в Вашей жизни?

– Мне повезло. У нас во дворе жила девочка, которая сама придумывала для нас игры. Она была одним из важнейших учителей в моей жизни: показала, что играть нужно в игры, которые сам придумал. И одновременно у меня появился навык и готовность играть по чужим правилам. Ведь чужая игра даже интереснее, чем своя; она всегда неожиданная. Это базовые вещи. Они в фундаменте моего бытия. В этом смысле с детства ничего не изменилось, все только стало еще более сложно, интересно и осознанно.

Я вообще чрезвычайно мало переменилась с детства. Единственно – выбор, который когда-то казался естественным, сейчас делается сознательно. Опыт жизни приносит опыт страхов, опасений, мы учимся тревожиться и обходить свои тревоги. Детское мужество, которое дается даром, просто потому, что мы не знаем, что мир довольно враждебен, приходится возвращать большими усилиями. Я до сих пор чувствую себя ребенком, который достаточно умело научился притворяться взрослым. Мне кажется чрезвычайно нелепым, что меня брали куда-то на работу, платили деньги.

– А во что Вы играли в отрочестве?

– Начался период игр для одного игрока. Самый трудный возраст, пережить который для человека – подвиг. Энергии и желаний много, а опыта и понимания, как все устроено, нет никакого. Период грандиозной экзистенциальной тоски. В это время человек решает для себя вопрос, стайный он зверь или не стайный.

– Судя по названию периода, со стайностью не сложилось?

– Я бы и рада была быть стайной, стаи вокруг были не интересны. Какое-то время я была «кошкой, которая гуляет сама по себе». Потом стали появляться вокруг люди старше меня лет на десять-пятнадцать из всяких литературных клубов или компаний художников-авангардистов. Но общение было не на равных, и дружбы не получалось. Я была одинокой тусовщицей.

Это были игры по чужим правилам. Я сживалась с чужими понятиями, имитировала чужие способы поведения, чтобы не очень вспоминали, что я маленькая, чтобы не поняли, как я мало знаю. Правила были простые. В частности, оказалось, что нужно делать авангардное искусство. Надо – будем делать, – решила я.

– И как Вы начали делать авангардное искусство?

– Мне показывали журналы «А – Я», что-то рассказывали. Сложилось некоторое смутное представление о том, что такое авангардное искусство. Дома были старые пластинки – черные, красивые. Одну я заклеила сосновыми иголками, вторую – бантиками, третью – кусочками меха. И решила, что они всем требованиям удовлетворяют: с одной стороны, это красиво, с другой – неожиданный ход. Ведь пластинка – вещь для звучания, а я из нее делаю вещь для смотрения. Потом начала картинки рисовать. Выяснилось, что я и это умею. Мне нравилось, что у меня получается играть по чужим правилам.
– Расскажите о мирах из пластилина.

– Пластилиновые проекты для меня тоже чужая игра. Настоящий автор – Игорь Степин. Он с детства придумывал миры, лепил их, описывал – этим заполнял свое одиночество. Там были история, языки. По совершенно понятным и логичным для этих миров причинам и законам происходили войны, перемирия. Он рассказал мне о своих мирах, и я предложила заниматься ими вместе. Так в моем доме появились пластилиновые фрагменты чужого вымышленного мира.

Сначала мы реставрировали старое, потом стали создавать новое. Я была помощником, собеседником, с которым можно было говорить на эту тему. У всякого одинокого демиурга есть опасность захлебнуться собственным одиночеством, так что нам обоим повезло.

– Это все было в Одессе. А как Вы оказались в Москве?

– На протяжении лет 6-7 мы создавали мир под названием Хомана. Нас уговаривали устроить выставку, но мы не хотели. Это был абсолютно приватный проект, созданный для собственного удовольствия. Нам было важно, что это наша игра на двоих. Но, в конце концов, мы сдались и приняли предложение Марата Гельмана устроить выставку в Москве, просто воспользовались предлогом, чтобы переменить жизнь. Жизнь в Одессе к этому моменту стала совсем безысходной. Выставка оказалась очень успешной, и все завертелось. Мы окончательно осели в Москве. Были еще выставки в Нью-Йорке, в Германии. И это позволило нам выжить. Мы же не зарабатывали денег. Как-то оно нам в голову не приходило найти способ собой торговать.

Судьба всегда находила хитрые возможности нас прокормить. Когда закончился период заграничных выставок, мне вдруг предложили работу. И началось. Каждый раз меня звали делать какое-то дело, о котором я не имела никакого понятия. Было интересно. Тоже игра.

– А когда появился Макс Фрай?

– Когда в нашей жизни началась эпоха странных работ. Интерес к незнакомой деятельности, по мере вхождения в курс дела, быстро угасал, а уйти я не могла, – обещала доработать до определенной даты. И, чтобы не сойти с ума, я стала записывать истории, которые прежде достаточно было просто придумывать и обсуждать.

– Книги кормили Вас?

– Очень долго – нет. И, кажется, исключительно по причине моего идиотизма. Мне слишком нравился процесс сочинения историй, чтобы осознать его как коммерческий проект. Игорь придумал Мир с городом Ехо. Мне было интересно заставить свое альтер-эго жить в чужом мире, а его создателю послушать, что же там происходит, и как придуманные им законы работают на практике. Потом выяснилось, что наш приятель готов эти книжки издавать. Мне и в голову не приходило, что речь идет о больших деньгах. Я была вполне довольна копеечными гонорарами. Мало того, что удовольствие, за него еще и денег дают. В результате проект несколько лет досыта кормил издательство «Азбука», а на нашу материальную жизнь никак не повлиял.

– Что для Вас важнее всего в Игоре?

– У нас общая пурга в голове. Общий контекст. Общая игра. Уже слишком много миров создано вместе.

– Как на Вас влияют деньги?

– Чем у меня их больше, тем у меня лучше характер.

– Каковы сейчас правила Вашей игры?

– Одно из основных правил – не оправдывать ничьих ожиданий. Не из принципа. Просто для ощущения свободы мне необходимо знать, что у меня нет никаких обязательств. Я-то знаю: от того, что я делаю, никто не умрет, и никому не будет плохо. Прочим придется поверить мне на слово. Конечно, в этом есть некоторая нечестность. Игрок живет так, будто все вокруг тоже играют, а ведь есть люди, которые относятся к происходящему куда более серьезно. С их точки зрения, на меня, безусловно, нельзя положиться. И это правда. В том и только в том смысле, что я считаю: всякий человек может полагаться только на себя. Я внутри себя человек абсолютно одинокий, за свою жизнь отвечаю сама и жду от других такой же самостоятельности.

Татьяна Хейн

Макс Фрай опаздывал на встречу, о чем меня вежливо предупредили по телефону. Наконец в дверях кафе нарисовался человек с кепкой на голове, и я моментально поняла — это он, собственной персоной. Кепка была тем самым секретным оговоренным знаком, по которому я должна была опознать Фрая. Но, честно говоря, и без кепки все сразу стало ясно… Итак, знакомьтесь с человеком, о котором ходят легенды, а сотни девушек хотят выйти за него замуж, согласно их предложениям, сделанным по электронной почте. Светлана Мартынчик, она же Марта, она же — знаменитый Макс Фрай.

——Перу Макса Фрая принадлежит цикл из 26-ти повестей «Лабиринты Ехо», романы «Мой рагнарёк», «Гнезда химер» и «Энциклопедия мифов»; сборник эссеистики «Книга для таких, как я» и постмодернистский «Идеальный роман»; кроме того, в последние годы Макс Фрай составляет авторские тематические антологии, в числе которых «Книга непристойностей», «Книга вымышленных миров», «Книга извращений» (в соавторстве с сексопатологом доктором Л. Ю. Щегловым), «Русские инородные сказки», «Книга одиночества».

——

Макс Фрай как-то написал: «Ты не поверишь, но я есть (пока еще есть), хотя меня то и дело обзывают «псевдонимом». Впрочем, я не один: нас действительно трое, имя принадлежит мне, копирайт — моим коллегам… Мои коллеги зверски надо мной издеваются, особенно при обсуждении совместных планов. Но любимое выражение, хит сезона: «Молчи, псевдоним!». Все это очень весело, но последнее время я начинаю бояться, что однажды посмотрю в зеркало, а там никого не будет». Кто же все-таки скрывается за псевдонимом, загадку которого так долго и безуспешно пытались раскрыть любопытные поклонники ваших книг?

Ну, довольно странно цитировать сейчас мое старое интернет-интервью пятилетней, кажется, давности. С тех пор многое изменилось. Уже давно не новость, что за этим псевдонимом скрываюсь я. Все тексты, подписанные именем «Макс Фрай», написаны моими руками, левой и правой — такой вот «авторский коллектив», а другому не бывать. Другое дело, что за город Ехо, Соединенное Королевство, Мир, названия государств, улиц и трактиров, имена героев и прочие прекрасные геополитические подробности следует сказать спасибо моему коллеге, художнику Игорю Степину. В конце 80-х он затеял грандиозный художественные проект: создавал с нуля вымышленный мир Хомана, хорошо известный читателям Макса Фрая по роману «Гнезда химер». Но тогда о романах речь не шла, в ту пору Игорь занимался созданием художественных проектов: лепил из пластилина фрагменты этого мира, а я ему в этой работе помогала. Задача у нас была нелегкая: с самого начала мы решили, что недостаточно вылепить из пластилина красивые здания и нарядных человечков, придется продумать все до мелочей: описать тамошние законы природы, особенности флоры и фауны, составить алфавиты и календари разных народов, написать исторические хроники, создать мифы и легенды. Несколько лет мы работали исключительно для собственного удовольствия, но в начале девяностых согласились показать один из пластилиновых фрагментов в галерее Гельмана в Москве. Выставка называлась «Народ Хо» и произвела в ту пору немало шума. За московской выставкой последовали выставки в США и Европе. Все это было прекрасно, но к середине девяностых мы устали заниматься этим проектом, а проект, надо думать, устал от нас. Так или иначе, но в занятиях наших наступило затишье.
Длительное пребывание вне привычной языковой среды — идеальная ситуация для начинающего литератора. Возможно, не только для начинающего. Во всяком случае именно в ту пору, скучая без привычного чтения и болтовни, мы начали выдумывать разные истории и рассказывать их друг другу. В частности, мы обсуждали, как было бы прекрасно читать книгу, которая начиналась бы, например, как мелодрама. Потом, вдруг, откуда не возьмись, в саду появляется инопланетянин, и читатель думает, ага, это все-таки фантастика! Еще двадцать страниц спустя на читателя обрушивались бы философские рассуждения, потом внезапно случалось бы убийство, и так далее. Жанр менялся бы снова и снова, и, скажем, 4 процента читателей были бы в восторге, а остальные на стенку лезли, не понимая, что происходит. Примерно в то же время на экранах появилось «Криминальное чтиво» Тарантино. Его успех нас порадовал. Тогда казалось: ну хоть кинематограф развивается в правильном направлении. Жаль только, остановился на полдороге.
В конце концов мы все же решили попробовать написать книжку, в которой сочетались бы разные жанровые особенности: и fantasy, и детектив, и мистика, и юмор. Именно тогда, осенью 95-го года, Игорь придумал для меня Соединенное Королевство, его столицу, город Ехо и нескольких центральных персонажей. А я попробовала написать первую историю о приключениях сэра Макса. Писала историю за историей, главу за главой и читала Игорю. Мы тогда даже не думали о публикации.

А как было выбрано имя «Макс Фрай»?

В нужный момент попалась на глаза надпись на этикетке немецкого безалкогольного пива: «Alcohol frei», то есть, «без алкоголя». Следовательно, «Макс Фрай» можно перевести как «без Макса». Так называема «тайна» была скорее шарадой. Самая страшная правда обо мне: я всегда говорю правду. При этом мне, разумеется, никто не верит. Это, впрочем, и хорошо…

Макс Фрай — это все-таки мужские имя-фамилия. Тоже сделано с расчетом?

Разумеется. Мы живем в обществе, где женщин, мягко говоря, недолюбливают. И, мягко говоря, недооценивают — причем, не только мужская, но и женская часть аудитории. Вероятно, тесное общение с воспитательницами детского сада и школьными учительницами оказывается настолько сильным травматическим впечатлением, что перешагнуть через него мало кто способен. К тому же в сложившейся литературной традиции самые интересные вещи происходят именно с мужчинами. Иногда с маленькими девочками, но не в коем случае не со взрослыми женщинами — таким персонажам, в лучшем случае, светит «великая любовь» — их потолок. Но это я сейчас рассуждаю, а в ту пору было просто сильное интуитивное ощущение: не нужно подписываться своим именем, на книгах должна стоять имя главного героя. Так мне почему-то казалось правильным. Впрочем, до сих пор кажется. Года полтора назад мне пришлось открыть свое авторство. Забавно, что многие читатели до сих пор в это так и не поверили. Что ж, это лишний раз доказывает, что миф состоялся.

Судя по вашим книгам, Вы — человек, интересующийся магией, мистикой. Это так?

А, собственно, чем еще можно по-настоящему интересоваться? Макс Фрай — это всего лишь верхушка айсберга. Я с детства знала, что живу в чудесном мире. Впрочем, все дети об этом знают, но потом быстро забывают, к сожалению. А я и читать-то научилась во сне. Мои родители даже не подозревали, что я умею читать. Это обнаружилось, когда мне было три с половиной года. При этом я говорила: «Читать я не умею. Читать учат в школе, а я туда не хожу». Объясняла так: «Я не читаю, я просто вижу, что написано».

Во всех книгах «Лабиринта Ехо» присутствуют повторяющиеся сны…

Ну да, пришлось подарить Максу свои сновидения. Мне, впрочем, не жалко.

Считается, что люди, многого добившиеся в жизни, были в детстве очень несчастны. А вы?

Да нет, у меня было обычное детство. Можно сказать, вполне счастливое. Другое дело, что у меня были очень простые и очень консервативные родители. Моя страсть к чтению, к учебе их не радовала, а пугала. Им казалось, это ненормально, если шестилетний ребенок коротает время за учебником математики для пятого класса. Отказывались учить меня музыке и языкам — вот это по-настоящему обидно. Им казалось: дочка должна просто хорошо учиться в школе, делать домашнюю работу, потом — выйти замуж, желательно за военного, — ну о чем еще мечтают простые люди… Мне пришлось рано научиться жить своим умом, наперекор родительским советам — оно, впрочем, и хорошо. Такая наука еще никому не мешала.

Есть какие-то собственно изобретенные способы выживания для такой «кошки, которая гуляет сама по себе»?

Таких способов великое множество. Все уже давным-давно изобретено, на любой вкус, было бы желание пользоваться. Взять хотя бы мантические (гадательные) практики. Это прекрасный способ помочь себе. Чудо, аутотренинг и самоанализ в одном флаконе. Причем это может быть все, что угодно. Можно прибегать к рунам, картам Таро. А можно просто открыть книгу и ткнуть в первую попавшуюся строчку. Весь мир — огромная гадательная книга, было бы желание ее читать. Когда процесс познания собственного «я» пошел, хорошо все средства.
Однажды моя подруга ехала с братом в машине, и они сильно ссорились. Вдруг ветер налепил им на лобовое стекло какую-то бумажку. Они остановились, чтобы ее снять. Бумажка оказалась рекламной открыткой, на которой были нарисованы два поросенка и написано: «Пока мы вместе, мы все преодолеем». Конечно, они тут же помирились. Мы все — потенциальные получатели небесных знаков. Но мало кто готов принять такую «телеграмму».

Современный человек так устроен, что для того, чтобы обратиться к «чудесной стороне» жизни, ему должно быть действительно очень плохо.

Это правда. Я знаю огромное количество людей, которым не слишком плохо живется, но при этом они вовсе не счастливы. Им, скажем так, сносно. Мало людей, которые делают то, на что способны. Это ведь огромный труд — разобраться в самом себе. Сколько вокруг людей даже не понимают, что выбрали тот образ жизни, который их просто-напросто калечит. Например, женщины, которые совершенно не созданы для семейной жизни, но им с детства объяснили, что надо выйти замуж — без этого, дескать, жизнь не состоится. И вот они честно выполняют инструкцию, а потом мучаются. А признаться себе в этом не могут.

Света, Вы производите впечатление сильного человека. Много в жизни пришлось преодолевать и доказывать?

Доказывать — нелепое занятие. Что доказывать? Зачем? Кому? А вот преодолевать приходится множество преград. В первую очередь — себя. Собственную слабость, собственную глупость, собственную лень. Всякий распущенный человек неприятен, и внутренний мир тоже надо содержать в порядке. Я обязана быть на высоте — не потому, что этого требуют какие-то мои амбиции — чего нет, того нет. Просто с некоторых пор я — не сама по себе. Вышло так, что мне приходится состоять на дипломатической службе у собственного мифа — приходится соответствовать, несмотря ни на что. Я, кстати, не помню такого периода в своей жизни, когда бы мне не надо было оказывать сопротивление среде. Моя инструкция по самообороне проста: смотреть, как делают окружающие, и действовать наоборот. Нельзя плыть по течению вместе со всеми. Мне удалось победить немало «драконов», и сегодня я чувствую, что стою на правильных рельсах. Поезд идет в нужном направлении.

Считаете ли Вы, что «стоит только по-настоящему захотеть чего-то», и можно этого достаточно легко добиться?

Добиться — да, но не всегда это будет легко. У каждого свои стартовые возможности. Кому-то стоит, скажем, прическу переменить, и вся жизнь пойдет по-другому. Другому предстоит огромная тщательная работа. Нас всех сильно испортили сказки, где по взмаху волшебной палочки все образовывается наилучшим образом. Те дурочки, которые ждут, когда сбудутся сказочные обещания, сталкиваются с огромным количеством личных и социальных проблем. Мечтательность — один из способов похоронить себя заживо, об этом не следует забывать.

Чему бы вы хотели еще научиться в жизни?

Научиться управлять собой еще лучше, чем сейчас. Ну и уладить окончательно свои отношения с окружающим миром. Хватит уж нам друг с другом бороться. Пора бы заключить перемирие.

А исправить Вам ничего не хочется?

Разве что поменять первого издателя и, самое главное, жуткие, позорные обложки первых книг. Все остальное было сделано и написано правильно.

Анна Черняховская

Новый год идет — и это не новость. Людям, живущим в городе, спрятаться от Нового года невозможно. В кафе, где мы встретились с неуловимым и неподражаемым Максом Фраем, на стенах висят плакатики «Приходите к нам в Новогоднюю ночь!». В витринах окрестных магазинов блестят шариками довольные ёлки. Уличная иллюминация в центре города впечатляет разнообразием, городские власти не жалеют денег. Тема для разговора выбирается сама собой.

— Новый год для вас — праздник?

— Нет, конечно. Для меня это был праздник в детстве, понятно почему.

- Почему?

— Детство же похоже на тюремное заключение — в том смысле, что ты сам не очень контролируешь свою жизнь, при всем желании. Твою жизнь контролируют взрослые, которые, как правило, ничего не понимают. И Новый год был прекрасен тем, что в этот период взрослые становились вполне предсказуемыми: они суетились, приносили домой всякие хорошие вещи вроде елочных игрушек и подарков. Взрослые были молодцами, всё происходящее было приятно. Поэтому в детстве Новый год был очень правильным праздником. Но с того момента, как человек начинает сам контролировать свою жизнь, жить по расписанию мне кажется довольно нелепым. В моей биографии были даже проспанные Новые годы. Хотя обычно я ложусь совсем поздно, пару раз случалось заснуть именно в Новый год — не из вредности, а просто нечаянно.

- А как вы относитесь к предновогодним массовым приготовлениям — ёлкам на улицах, праздничным фонарикам, толпам людей в поисках подарков?

— Раньше меня это бесило. А теперь я получаю удовольствие. Вполне можно получать удовольствие, если воспринимать это как выход из своего домашнего мирка в контролируемый взрослый и серьезный мир. Прелесть в том же, что и в детстве — взрослый мир становится полностью предсказуемым, совершенно все заняты праздничной суетой.

- Люди добреют…

 

— Ну, кто-то добреет, кто-то становится озабоченней — на кого напорешься. Но в целом мир приводит себя в порядок и украшается — и в этом смысле мне очень нравится Новый год.

- Только в этом? Какой-то недостаточно позитивный подход.

 

— Почему же? По-моему, это прекрасно, когда люди имеют возможность решать, как им к чему относиться и как им проводить свое время, а не тупо подчиняются установленным правилам. Я радуюсь общему празднику, совершенно в него не влипая.

- А как же всеобщий экстаз?

 

— Я не сторонник групповых технологий экстаза, несвойственно это моей природе. Если я встречаю на улице дико счастливую мамашу с дико счастливым ребёнком, они тащат мандарины и яркие игрушки, которые в два раза больше ребёнка, — эта картина будет моим на халяву вырванным счастьем. Но я вижу Новый год и с другой стороны; я понимаю, почему Новый год — это пик самоубийств. Новый год — традиционная точка отсчета, когда люди берутся подводить итоги, и под влиянием последних неудач и дурных настроений…

- Есть же ещё целая культура того, как это должно быть. Одних фильмов про встречу Нового года в чудесном семейном кругу сколько! И все эти фильмы начинают транслировать перед праздником один за другим…

 

— Вот-вот! Человек смотрит и думает: господи, я всего этого лишен, как же я несчастен. Хотя он мог бы сказать себе: господи, как мне повезло, я свободен вести себя как хочу, мне наплевать на всеобщее расписание. Все эти установки — они же внутренние. Новый год — отличный повод для того, чтобы спросить себя, чего ты хочешь. В зависимости от потребности, можно устроить себе и депрессию, и праздник.

- А есть ли, на ваш взгляд, года счастливые или несчастливые для всех?

 

— Ой, ну нет, конечно. Это всё равно, что сказать: на что ни умножай два, всегда получится восемь. С какой стати?

- Бывает же, что посмотришь вокруг и кажется, будто у всех знакомых сплошные неприятности, полоса такая.

 

— Желание вывести систему — это один из основных человеческих инстинктов. Есть инстинкт выживания, половой инстинкт — и есть инстинкт упорядочивания реальности, сведения её к некой системе. Вот он и работает. Но понятно же: начать обобщать — самый простой способ стать идиотом. Тот же Новый год — явление многоплановое. У меня был очень долгий период в жизни, когда традиционные празднования Нового года меня раздражали. Мне казалось, это настоящий бытовой заговор: как сделать несчастных людей ещё несчастнее. Меня возмущало, почему именно в этот день люди обязаны сесть за стол, съесть гораздо больше продуктов, чем способен вместить их желудок, и напиться гораздо сильнее, чем требуется для приятной эйфории. Притом что максимум, который человек может получить за свое усердие, — это галочка, что он не хуже всех в округе. Но с опытом узнаешь, к примеру, о ситуациях, когда Новый год стал поводом для встречи в одной компании симпатичных тебе людей, они замечательно провели вместе ночь — и это здорово!

- Выходные, опять же.

 

— Выходные — это очень правильно. Я стараюсь на Новый год не уезжать из Москвы. В этот период город полупустой, и для меня это праздник. Гулять по полупустому городу — особая радость. Ещё одно преимущество праздников — они дают возможность дарить подарки. Дело даже не в самих подарках, сколько в том, что ты вдруг думаешь: я полгода человека не видел, всё повода не было — а теперь повод! И это такое счастье — купить мешок всякой мелкой всячины, которую всегда хочется купить, но не покупаешь, потому что незачем, и дарить, дарить, дарить… Все мы занятые какие-то, мы живем каждый в своих измерениях — и хотя все рядом, все доступны, но реально так редко удается встречаться. Я очень люблю встречать своих друзей случайно — но для этого же надо хотя бы выйти из дома и куда-то поехать…

- Ваш совет: если встречать Новый год, как сделать это хорошо?

 

— Надо придумать что-нибудь необычное! Один раз мы встречали Новый год в прямом эфире на радио «Эхо Москвы» — это было безумно, странно, необычно… кайф. А однажды мы отправились в Новый год на машине по друзьям и знакомым, никого не предупредив заранее, — мы рисковали, конечно, людей могло просто не оказаться дома, но получилось весело.

- О, когда я была маленькая, я тоже мечтала ездить в Новый год по друзьям, туда-сюда.

 

— Я думаю, когда мы были маленькие, мы мечтали об очень правильных вещах. Может, теперь, когда мы выросли, пришло самое время устроить себе все эти праздники?- Вы думаете, с возрастом мечты не меняются? — Мне, во всяком случае, такие опыты нравятся. Когда я был ребёнком, я мечтал провести Новый год в полном одиночестве. Мне часто хотелось, чтобы меня оставили в покое, и самое большое счастье у меня было, если родители куда-нибудь уходили вместе. Поначалу у них была фобия, что ребёнок, оставшись один, устроит пожар — но я сделал вид, будто боюсь зажигать спички. Они мне поверили! И стали иногда уходить по вечерам. Я мечтал, как было бы замечательно, если бы они ушли в Новый год. Я представлял себе: ёлка наряжена, на ней горят огни, я сижу под столом, ем мандарины — и это и есть счастье. Когда я стал взрослым, я себе однажды это устроил. Мне было очень хорошо.

Яна Соколова

Олег Постнов — один из самых удивительных авторов, пишущих по-русски, попал в поле моего зрения, когда я решил, что пришло время назвать хотя бы дюжину (в конечном итоге получилась «чертова дюжина») моих любимых сетевых авторов. Не углубляясь в теорию сетературы, я бесстрашно решил симулировать логику рядового пользователя и считать сетераторами всех авторов, первое знакомство с которыми состоялось для меня благодаря Повсеместно Протянутой Паутине. Поскольку число искренне любимых мною сетевых авторов было драматически меньше двенадцати, мне пришлось пройтись по сетевым конкурсам прошлых лет и устроить смотр их победителям и лауреатам.Эта нехитрая методика оказалась весьма эффективной и дала блестящие результаты: роясь в архивах Тенет, я открыл для себя несколько замечательных авторов. В том числе и Олега Постнова, победителя конкурса «Тенета — 96″ в категории «рассказы». Кликнув на ссылку, я прочитал «Безделушку»), «Заиру») и «Рент») — изящный триптих, больше всего напоминающий партию в пинг-понг с Борхесом (в книге «Песочное время», изданной в 1997 г. в Новосибирске, эти рассказы объединены названием «Либретто»). Каюсь, имя Борхеса стало наживкой, каковую я добросовестно заглотил. Мне повезло: читатель — рыба, для которой величайшая удача угодить в сети хорошего рыболова, а Олег Постнов — рыбарь первоклассный. Мистический реализм его произведений воздействует на читателя, как любовное зелье, приготовленное умелой лесной колдуньей: невозможно определить, когда и как попал в плен, но бежать из этого плена не хочется.

Охота на меня продолжалась: спустя неделю, в мои руки попало «Песочное время» — потрепанная стараниями предыдущих читателей книга в сером переплете (та самая, которую журнал «Матадор» объявил одной из лучших публикаций 1998 года). Кстати, открывается сборник рассказом «Отец», получившим третье место на конкурсе «Арт-Тенета-97″ в номинации «рассказы» (черт возьми, экая «роковая связь судеб» у нас с Постновым: у меня, бедолаги, в этих приснопамятных «Арт-Тенетах-97″ тоже третье место, причем почему-то — до сих пор искренне не понимаю, почему! — в категории «юмор»). Примерно в то же время в «Словесности» появился отрывок из нового романа Олега Постнова «Страх», а мне добрая судьба в лице Жени Горного и Славы Курицына подарила весь текст целиком.

Я не знаю, можно ли назвать Олега Постнова «популярным сетевым автором». Поисковая система Rambler на запрос «Олег Постнов» выдает 140 уникальных адресов. Это «много»? Или «мало»? Или как? (Мне кажется, что немало, но какой из меня эксперт!) Зато я готов свидетельствовать, что именно вследствие победы Постнова на двух сетевых конкурсах «курс конкурса» в моем личном «рейтинге ценностей» резко подскочил на несколько десятков пунктов. Лабиринты сетевых архивов и библиотек больше не кажутся мне бесполезными скоплениями «конгломератов букв», вроде «Вавилонской Библиотеки» Борхеса: теперь я всегда настороже, поскольку наконец-то искренне слился с образом «искателя сокровищ», который с натужной улыбкой подвижника пытался примерить на себя в самом начале своей обозревательской деятельности.

Забавно, но факт: Олег Постнов, писатель, получивший широкую известность благодаря существованию сетевых литературных конкурсов и электронных библиотек, — человек, строго говоря, офф-лайновый. Когда я решил, что без интервью с ним моя жизнь будет неудавшейся шуткой, вместо номера его ICQ я получил номер его телефона. Впрочем, эти технологические недоразумения не имеют особого значения: «образ автора», стратегически выстроенный Постновым (эта тема будет затронута в нашем с ним диалоге) — явление настолько мощное и яркое, что объяснить его можно разве что прибегнув к «теории виртуальной личности» несравненной Мэри Шелли. Сегодня ночью я получил ни с чем не сравнимую возможность лукаво улыбнуться, читая рецензию Андрея Левкина на «Песочное время» (цитирую): «…у человека типа Постнова было мало шансов стать счастливым в физическом теле. Поэтому — он сочиняет истории и конструирует мир, в котором людям приятен или неприятен Фрейд; причем знают о нем все поголовно. Слова устанавливаются друг с другом, как благороднее и уютнее; их подбор и порядок довлеют фразе — текст не пишется, а складывается по мере накопления авторских фантазий». Признаюсь: еще неделю назад я бы, скорее всего, согласился с рецензентом. Но после разговора с «настоящим» Олегом Постновым я понял, что созданный его стараниями виртуальный «автор» сумел «принять огонь на себя». Трудолюбивый, холодный, рассудительный, но чутко прислушивающийся к негромкому шепоту непостижимого, Постнов, умудрившийся к своим тридцати шести годам заключить своего рода «договор о ненападении» с обыденностью, надежно спрятался в тени своего лучшего творения: той личности, которую уловленный в его сети читатель несомненно сочтет Автором…

И еще. Когда я готовил свой самый первый обзор (и сам еще не очень-то понимал, за что взялся и на кой мне все это нужно), я торжественно объявил, что отправляюсь «на поиски Альмутасима». Так вот, сие безответственное заявление оказалось чистой воды пророчеством: своего Альмутасима я уже нашел (по крайней мере, отчетливо видел его улыбку). Это не значит, конечно, что мои сетературные странствия завершены — напротив, они только начинаются, поскольку обозреватель, поставивший перед собой столь возвышенную цель, выглядит по меньшей мере непрофессионально. И как своего рода итог моих «поисков наощупь» появилось это интервью. (Мне, кстати, всегда было интересно, о чем же говорил с Альмутасимом нашедший его студент? А традиционный для всех богоискательских сюжетов вариант: «они пребывали в безмолвии», — почему-то никогда не вызывал у меня особого доверия).

---

Макс Фрай: В рассказе «Post Scriptum», который порадовал меня по целому ряду причин — и в первую очередь потому, что я без ума от разного рода проявлений «интеллектуального хулиганства», — вы пишете: «Скрытый биографизм, потаенное предпочтение ответа на вопрос «кто?», а не «что?» — канон читательского восприятия, которое в наш век все более тяготеет к прагматизму». Я — странный читатель. Меня не слишком интересует вопрос «кто?», боюсь, даже вопросу «что?» я уделяю недостаточно внимания. Мой главный вопрос: «как?» В связи с этим мои формулировки будут непрофессионально длинными и невнятными. Я сам толком не знаю, о чем я хочу с вами говорить. Знаю только, что хочу. Начну с признания: мне еще никогда не доводилось беседовать с человеком, чьи книги меня заворожили. По этой причине, я, скорее всего, не оправдаю ожидания Жени Горного, который организовал это интервью, нарушу законы жанра и превращу «интервью» в бессвязный лепет влюбленного читателя. Жанр для меня совершенно новый: до сих пор всегда оказывалось, что авторы завороживших меня текстов отделены от меня — временем, пространством, языком, смертью. Так что наша с вами беседа — такой странный подарок склонной к экспериментам судьбы. В связи с этим первый и почти наивный вопрос: а вас можно заворожить текстом? И если да, то кому это удавалось?

Олег Постнов: Да, безусловно. Что касается поэзии — это явление частое. Например, Мандельштам. Если же говорить о прозе, то, наверное, в первую очередь нужно назвать Гоголя. Тут очень важный момент заключается в том, что когда читаешь, будучи при этом человеком пишущим, так или иначе, находишься в состоянии попутного осмысления: «а возможно ли соревнование?» Но когда я читаю Гоголя, совершенно четко понимаю, что не могу даже спародировать его, и, возможно именно поэтому, меня он в полном смысле слова завораживает.

М.Ф.: Продолжим тему «ворожбы». Если честно, до встречи с вашим «Песочным временем» и «Страхом» (начав читать его несколько дней назад за утренним чаем, я решил не ехать на службу, и эти несколько часов, проведенные за чтением, того стоили!) я полагал, что тексты моих современников — ровесников — соотечественников заворожить меня не могут. Скажу больше: я вообще стараюсь читать их как можно меньше и реже, аккуратно дозируя. Это не значит, что их книги не могут мне понравиться — разумеется, могут. Но не происходит необъяснимого, почти магического, полного погружения в текст, слияния с ним… Все как-то слишком буднично, немного натужно. Вы стали счастливым исключением (для меня по крайней мере). Мне кажется, что вы — «инородец» (инородное тело) в современной русской литературе. У вас нет такого ощущения? Возможно, вы, в отличие от меня, знаете и других современных русских авторов, которые одним легким взмахом руки преображают реальность?

О.П.: Скажу вам честно: у меня тоже большие проблемы с чтением современников. Никого такого я на горизонте не вижу.

М.Ф.: Читая современную русскую прозу, я не раз ловил себя на попытке дистанцироваться от текста (и, соответственно, от его автора), как от хмурого соседа в метро. Нередко бросал чтение в самом начале. Читая того же Пелевина, которого я легко и сразу, без тени сомнения, «принял», я не мог отделаться от четкого знания, что его когда-то… ну, скажем так, «принимали в октябрята». А потом — в пионеры. И все такое прочее. С вами странно: я теоретически понимаю, что да, наверняка и вас в октябрята принимали. Но, читая ваши книги, я этого не ощущаю абсолютно, несмотря на русские имена и фамилии большинства ваших героев, на их, с позволения сказать, вполне русские проблемы… У меня дурацкий, наверное, вопрос: эта легкая поступь присуща живому и теплому Олегу Постнову — тому человеку, который ходит по улицам и пьет чай на кухне? Или ему все-таки приходится волочить за собой своего рода «рюкзак» нашего смурного прошлого?

О.П.: Ну, мне-то судить трудно — как о «живом» Олеге Постнове, так и о литераторе. Но мне кажется, что приметы времени должны не то что бы вовсе отсутствовать, но существовать на более формальном уровне, чем простые указатели. Я действительно стараюсь в текстах избегать таких слишком знакомых, понятных, мгновенно воспринимающихся объектов, на которые указываешь и о которых ничего не нужно говорить. По всей видимости, в какой-то степени это свойственно мне и в жизни. Во всяком случае, в начале моей литературной деятельности у меня был очень недолгий, но напряженный период, когда мне было легче говорить так, как я пишу, нежели просто говорить… обычным повседневным способом.

М.Ф. (радуясь, что Постнов не видит его смущения): Мне это очень понятно, кстати.

О.П. : Но, как я уже сказал, это было очень давно. С тех пор я отошел от этого «неразделимого» образа и предпочитаю, чтобы было два варианта: с одной стороны — то, что литературоведы называют «образ автора», над которым я, кстати, очень сознательно и последовательно работаю. Мне хотелось бы, чтобы этот образ никак не мог быть соотнесен… с приемом в октябрята. Ну, а что касается меня самого, «живого человека»… я не знаю, получается ли это каждодневно. Скажем так: я предпочитаю не употреблять жаргонную речь. И не слишком люблю просторечия…

М.Ф.: Вот, только что понял: самое главное — у вас надрыва нет. Тяжести нет, крика истошного. Эмоций нет. Во всяком случае в текстах.

О.П.: В свое время Томас Манн заметил (и весьма справедливо): «если вы хотите, чтобы ваш читатель плакал, ваши глаза должны быть сухими». Я эту фразу прочитал очень рано и его принципу последовал. Не знаю уж, какой вышел результат, но мне кажется, что педалирование эмоций — вещь излишняя. Читатель всегда сам привнесет те эмоции, которые ему нужны, и на том уровне, на котором ему требуется. Поэтому нагружать его излишне авторскими эмоциями, по-моему, не стоит.

М.Ф.: Вы выросли в Академгородке?

О.П.: Да, я даже там родился.

М.Ф.: Я вот почему спрашиваю. Сам я с трех до девяти лет (мне кажется, это возраст, когда представления о реальности становятся фундаментальными) жил в военном городке на окраине Берлина. Замкнутая среда на окраине большого чужого (в моем случае — очень чужого, а потому особенно привлекательного, «волшебного») города. Почти нет незнакомых лиц. Дворы — как маленькие Вселенные (свой — понятный, изученный и чужие — каждый со своей атмосферой, своими запахами, своими загадками). Итак, в каком пространстве вы росли? Возможно, было несколько сменяющих друг друга пространств?

О.П.: Да, действительно, я родился в Городке, но при этом ежегодно проводил по меньшей мере пять-шесть месяцев под Киевом, в местечке Тетерев. Поэтому для меня одинаково родные две среды: русская — в сибирском варианте и украинская — в деревенском.

М.Ф.: Удивительное сочетание! И все равно в каком-то смысле мы с вами оба -«островитяне». Нас обоих сформировало бытие в маленьком, четко очерченном, можно сказать, до конца сформулированном мире. Иногда мне приходит в голову, что для писателя (т.е. человека, которому предстоит ткать свою версию запутанного гобелена реальности) — это очень полезный опыт: пространство маленького замкнутого мира очень похоже на пространство текста.

О.П.: Может быть. Правда, я никогда не думал «в эту сторону». Мне всегда казалось, что провинция приятнее, нежели столица. Скажем, любая провинция мира приятнее, чем любая из столиц мира. Но это может быть никак не связано с тем, что провинция — ограниченный кусок реальности, который можно до конца описать. Скорее, это представление связано со стремлением к собственному покою, к отсутствию суеты большого города. А вот покой дает возможность писать — обстоятельно, вдумываясь в собственный текст.

М.Ф.: Хочется поговорить с вами о городах. Меня впечатлили ваш Киев (я всегда проводил в Киеве не больше дня: приезжал утром, уезжал вечером и не подозревал, что в одной летней киевской ночи может быть столько чувственности), ваш Петербург (я ненавижу этот великолепный город и, благодаря «Ночным повестям Валериана Сомова», я, наконец, сумел четко сформулировать, почему именно). Ваш Академгородок, собственно, меня тоже впечатлил. Ваша повесть «Падение» мне очень дорога по целому ряду причин, но, в частности, потому, что сцена покупки цветов у «грузинца» (в «общественном месте», так сказать) видится мне, словно сквозь мокрое оконное стекло, чем-то невнятным и необязательным, а вот однокомнатная квартира, которую вы с завидным упорством именуете «studio» (и это работает!), почему-то становится местом вне времени, и уж тем более вне печальной и паскудной геополитики. Я хочу сказать, что ваш Академгородок не является органичной частью бывшего СССР (хотя на самом деле наверняка еще как является!) Это странное очарование пасмурного, но покойного Лимба действительно ему присуще?

О.П.: Вы знаете, мне самому было бы интересно получить объективный ответ на этот вопрос. Временами, мне кажется, Городок был такой, но временами — не был. Многие старожилы Городка (но не те, кто, как я, там родились, а те, кто туда приехали в самом начале и видели его первые годы) — они узнают его в этой повести, говорят: «О, да, вот именно таким и был Городок когда-то, только теперь его такого уже нет». Мне кажется, что я где-то в конце семидесятых — начале восьмидесятых годов все-таки застал нечто такое, присущее Городку — Лимбу. Потом медленно, но очень верно Городок превращался в спальный район Новосибирска и превратился в него окончательно уже в девяностые годы. Сейчас странным образом, в силу экономических и тому подобных обстоятельств, Городок опять начинает обретать неожиданное, новое — правда, уже не похожее на прежнее — лицо. Снова проявился элемент уюта и некоторого сходства с Лимбом…, от которого, конечно, до рая далеко, но все-таки жить можно…

М.Ф.: Да, я тоже назвал Городок Лимбом, потому что Лимб — единственный уютный уголок ада.

О.П.: Да, вот и я говорю, что до рая далеко, но жить в том Городке, каким он становится сейчас, все-таки можно. По крайней мере, он опять начал приобретать те самые черты, о которых вы говорите. И я надеюсь, что он будет приобретать их обстоятельно и, возможно, навсегда, кто знает… Кстати говоря, та девушка, которая была прообразом Елы в «Падении», — она вот, например, приезжает в Городок специально для того, чтобы отдохнуть в приятном, уютном, чистом, спокойном месте. Буквально на три-четыре дня приезжает. Походит, посмотрит на лес в снегу и уезжает довольная: все, достаточно. Она живет в Москве на двенадцатом этаже, на станции Орехово, так что там на лес не полюбуешься…

М.Ф.: Итак, Питер, Киев. А присуще ли вам ощущение влюбленности в некоторые города? Мне, например, еще как присуще. Причем мне еще ни разу не удавалось подолгу жить в городе, который я люблю, и я постепенно начинаю понимать, что это правильно: не стоит долго жить в любимом городе, как нельзя, наверное, жениться на самой любимой женщине. В свое время я брякнул про Берлин: «он достаточно уродлив, поэтому тут можно было бы поселиться надолго», чем шокировал парочку местных обитателей, но речь сейчас не обо мне. Я рассыпаюсь признаниями, чтобы подвигнуть вас на ответный жест. Мне очень интересно узнать: какие города для вас что-то значат и что именно? Или?.. Где вы хотели бы и не хотели бы жить? Или вам (я допускаю такую возможность) все равно?

О.П.: Городом, который казался мне изначально лишенным привлекательности, долго была Москва. Я часто проезжал через Москву, когда ехал в Киев, но оставался там всякий раз недолго, не более, чем на неделю. Но однажды получилось так, что я ездил в Америку. По дороге «туда» я надолго застрял в Москве и на обратном пути — тоже. Я в течение нескольких месяцев жил в Москве (в общей сложности полгода) и совершенно неожиданно открыл для себя этот город совсем с иной стороны. И для меня сейчас очень привлекательным является образ Москвы — тот, который сложился тогда, в 93 — 94 году. С тех пор в Москве я не был и не знаю, удастся ли мне к этому образу вернуться. Но во всяком случае, из города отталкивающего Москва превратилась для меня в город притягивающий.

Говоря о любимых городах, я бы еще назвал несколько городков в Америке, но это, наверное, не очень интересно: о них никто не знает… Ну, вот, например, городок, в котором происходит действие в «Страхе» — Нью-Браунсвик. Рядом с ним существует городок под названием Норс-Браунсвик и еще один, названия которого я, честно говоря, не припомню. Они все объединены своего рода центром из магазинов и прочих заведений: почта у них общая, еще что-то… Вот такие места невероятно интересны. Я там исходил все, что мог, и изъездил все на велосипеде… Городки эти, кстати сказать, близ Принстона. Принстон — университетский центр, интересный и по-своему привлекательный, но к нему я не испытываю никаких чувств…

А есть страшный, на мой взгляд, город Нью-Йорк. Страшный не потому, что там преступность, не потому, что там узкие улицы и высокие дома. Скорее, потому, что он очень долгое время занимал, скажем так, специфическое положение в истории Америки, и там собралось так много всего отрицательного, что когда идешь по улицам Нью-Йорка, чувствуешь это зло буквально всеми фибрами души. Для меня Нью-Йорк — город, который отталкивает и который не хочется изучать. Тем не менее, я его объехал, очень подробно осмотрел и подумал, что даже Новосибирск, который не слишком-то комфортен, я ни за что не променял бы на Нью-Йорк.

М.Ф.: Теперь о вашем новом романе. Почему «Страх»? Мне он показался историей о любви и смерти (или, если хотите, о не-любви и бессмертии). А вот страха там не было. Вернее, он стал столь привычным фоном бытия, что перестал быть страхом в традиционном смысле слова (страх ведь — это не обыденность, а острое, внезапное переживание).

О.П.: Верно. Но я постарался с самого начала направить читателя по нужному пути, выставив эпиграф из Кьеркегора. А Кьеркегор неоднозначно понимал страх. Для него страх — это не эмоциональная вспышка, а некоторое субстанциональное состояние, пребывая в котором, человек обретает шанс достичь чего-то. Я потому и выставил этот эпиграф, что надеялся: он даст возможность найти ключ к названию. Но, естественно, для меня была важна и игра со «Страшной местью» Гоголя. В романе есть несколько скрытых параллелей со «Страшной местью», а есть и несколько открытых. Роман начинается с прямого упоминания повести, а заканчивается четырьмя словами, которыми заканчивается и «Страшная месть» — дословно. В эти скобки заключено мое многолетнее, чуть ли не десятилетиями длящееся стремление приблизиться к Гоголю. Это всегда заканчивается неудачей, с моей точки зрения, но попыток я не оставляю. Последний роман был броском в эту сторону. Поэтому — «Страх». «Страх» и «Страшная месть». Причем в конце первой части есть такое место, где я нарочно переставил смысловой акцент Ведь когда мы говорим: «Страшная месть» Гоголя, — мы невольно делаем акцент на слове «месть». А у меня герой говорит: «Неужели он поступила так? Страшная месть! Не хочу в это верить.» То есть, я перенес эмоциональное, смысловое ударение на «страшную» часть «Страшной мести».

Главная линия повести (собственно, ее основное содержание) — кровная вражда. Кстати говоря, это вполне реальное явление, с которым я имел случай столкнуться в своей украинской действительности (хотя, конечно, не так, как это описано в романе). И это действительно страх, который постоянно витает над жизнью людей в течение многих десятилетий. Он превращается в конце концов из «вспышки эмоций» в жизнь, которая оборачивается то ли «любовью и смертью», то ли бессмертием… и ненавистью.

М.Ф.: Быть «рантье» — это состояние «лености в свободном полете» -действительно представляется вам близким и желанным или оно свойственно лишь вашим персонажам (К. из «Страха», русский эмигрант из первой части «Либретто»), тетушка Елы из «Падения» тоже слеплены из этого теста)?

О.П.: Мне не очень нравится постоянно давать какие-то ссылки на обстоятельства жизни героя. Поэтому, когда я строю образ героя, жизненные обстоятельства которого в некоторой степени схожи с моими, фигура «рантье» становится образом, удачно замещающим многие длинные объяснения. Я работаю в Институте филологии, и у нас всего два присутственных дня в неделю. Причем в эти дни, собственно, тоже можно не ходить. Поэтому вся моя жизнь протекает абсолютно свободно, независимо от каких-либо обстоятельств. Вот и получается, что я живу… почти как рантье. Но объяснять это всякий раз внутри произведения не очень приятно и не очень интересно. Тем более, что мой герой необязательно должен быть филологом. Вот и получается, что образ рантье мне просто удобен для работы… Хотя…

М.Ф.: Хотя он изучен на практике?

О.П.: Да, изучен на практике. И мне представляется, что человеческая душа, не озабоченная социальными проблемами, открывает такие глубины, которые попросту не видны, когда эти самые социальные проблемы ее обступают.

М.Ф.: Ваш безымянный персонаж, в отличие от большинства наших соотечественников/современников, почти абсолютно свободен, вернее, становится свободным на глазах у читателя. «Онемение чувств», одиночество, смерть родителей, деньги откуда-то сами собой «берутся», необычайно легко улаживаются проблемы с отъездом в США (для меня — наверное, как и для большинства людей, чья юность прошла за «железным занавесом», а зрелость была отягощена многочисленными проблемами с получением разного рода виз и т.п., эмиграция — все еще штука в высшей степени романтическая). Плата за эту удивительную свободу непомерно высока (венчание с мертвой — даже больше, чем символическая смерть, оно равносильно умиранию). И это выглядит достоверно, сразу хочется согласиться: иначе и не бывает. Мне очень хочется вас спросить: за эту достоверность заплачено личным опытом? Или это ваша интуиция? Или вы развиваете тему, начатую другими?..

О.П.: Сложный вопрос. Даже хочется взять тайм-аут на обдумывание… С одной стороны, существует некое напластование собственного опыта и собственных выборов. Превращение этих выборов и этих решений в литературу, в текст было бы вполне понятно. Но так, как вы описали эту ситуацию, — так остро я ее сам не вижу…

Литературная традиция здесь действительно тоже есть. Может быть, получилось так, что я интуитивно пошел по этому пути. Для меня в разное время оказались чрезвычайно важными два автора. Во-первых, Бунин с его Арсеньевым (в романе есть прямые указания на него) и, во-вторых, Гайто Газданов с его образом главного героя, который в материальной жизни с трудом удерживается. В «Возвращении Будды» он постоянно пересекается с чужими жизнями, уходит в эти жизни, и его собственная жизнь превращается в призрак. Газданов — это очень сильное для меня семантическое поле, которое не ограничивается каким-то одним его произведением, скорее — всем набором его произведений. В этих героях я узнавал в какой-то мере самого себя. Может быть, поэтому, когда я писал, то использовал в первую очередь именно эти, присущие мне моменты (хотя образ героя из «Страха» все-таки не является автобиографичным, я хотел бы это подчеркнуть). Подозреваю, что создавая его, я заострял именно те особенности личности, которые являются общими для меня, Бунина и Газданова. И в результате получился вот такой герой… Мне кажется, что хоть и несколько кособоко, но я сумел сформулировать ответ на ваш вопрос.

М.Ф.: Вот что замечательно в вашей формулировке: вы последовательно сказали мне три «да»: «да, и личный опыт», «да, и интуиция», «да, и литературная традиция». Наверное, это единственный возможный ответ… Что ж, с вашего позволения, следующий вопрос. Я был восхищен, обнаружив на страницах «Страха» замечание о цветах чисел и букв (в юности это наваждение меня с ума сводило). У вас число 5 — бурое, число 6 — зеленое. Этим двум цветам отведено совершенно особое символическое значение в романе. Откуда взялись именно эти цвета? (Мне-то самому всегда мерещилось, что 5 — зеленое, а 6 — темно-голубое, тусклое, но я — неудачный случай, поскольку почему-то почти никогда не совпадал по цветам с теми немногими, кто понимал о чем речь.)

О.П.: Честно говоря, я не могу толком ответить на ваш вопрос. Меня несколько раз спрашивали разные читатели: почему именно эти два цвета? Я сам ломал голову: почему? Даже просматривал на этот предмет те книжки, которые были предтекстами, но ответа не нашел. Единственное оправдание: у меня был сон, в котором эти два цвета присутствовали именно с такой семантикой.

М.Ф.: Ну, это не оправдание, это, на мой взгляд, единственно возможное объяснение…

О.П.: Да, но это объяснение «через икс». Почему именно в моем сне таковыми сделались эти два цвета? Взял-то я их непосредственно из сна, но потом, когда я писал, когда последовательно рассчитывал, где и как эти цвета пойдут в ход, мне казалось, что я все-таки откуда-то их почерпнул — взял из яви в сон и только потом вернул из сна в явь. Но так и не обнаружил никакого источника.

М.Ф.: Подозреваю, что вас скоро приговорят (если еще не приговорили) называться «русским Борхесом». Неудивительно: любители раздавать такого рода ярлыки, всегда схватывают поверхностное родство, так что вы попросту обрекли себя на такую судьбу, написав «Post Scriptum» и «Либретто». Желание немного поиграть с хорошим партнером, который сам обожал такого рода игры и (я уверен) был бы в восторге, если бы получил возможность наблюдать за процессом, наивными наблюдателями может быть воспринято как попытка продолжить традицию. Вас раздражает такая перспектива?

О.П.: Я настолько люблю Борхеса, что я был бы горд… Но есть одна деталь: однажды… да, вы правы, критики не слишком разборчивы — так вот, однажды я напечатал рассказ в новосибирском журнале (вам он едва ли известен). Этот рассказ был построен вокруг нескольких стихотворений и рассказов Борхеса. Здесь, в Новосибирске, он имел некоторый резонанс. И мне пришло огромное письмо от некоей дамы, которая занимается литературой. В письме она очень обстоятельно мне доказала, что Борхес, вернее, тот образ автора, который есть у Борхеса, совершенно не совпадает с моим образом автора, и я напрасно тщусь быть русским Борхесом.

М.Ф.: Не отрывки ли из ее письма Вы использовали в рассказе «Постскриптум»?

О.П.: Нет, «Постскриптум» — более ранний рассказ. А тот, о котором я говорю, был написан уже в девяностые годы.

М.Ф.: Значит, вы сами предсказали себе это письмо и эту даму?

О.П.: Да, получается, ситуация совпала. Но она действительно очень обстоятельно показала, в чем состоит разница между тем, что делает Борхес (и это оправдано) и тем, что делаю я (и это не оправдано, коль скоро уж я ссылаюсь на Борхеса в своем рассказе). И теперь я думаю так: если уж меня объявят «русским Борхесом», то я скажу себе: «молодец, чего-то достиг, пора делать что-то другое.»

М.Ф.: Что до меня, я почти сразу понял: вы совсем иной. И все же, момент сходства видится мне вот в чем. За несколько дней до того, как я начал читать ваше «Время песка», мне пришла охота изучить программу «Фотошоп». Ну, изучить-то я ее не изучил, конечно, но нашел там себе игрушку — так называемые «фильтры». Думаю, вам будет легко себе это представить: на экране компьютера помещается картинка или фотография; когда на нее накладываются различные фильтры, она преображается: превращается то в туманную, то в залитую солнцем, порой меняются цвета, размываются очертания, картинка может предстать перед вами высеченной на граните, выдавленной на коже, нарисованной карандашом на картоне или акварелью и так далее… Так вот: в ваших книгах реальность предстает перед читателем искаженной — словно пропущенной через один из этих фильтров, туманной и таинственной. Самые узнаваемые вещи — такие, как двор вокруг «хрущевских» построек, однокомнатная квартира, питерский Пассаж — становятся зыбкими, волнующими и тревожными. Сходное ощущение охватывало меня, когда я читал Борхеса. Правда, тогда я не знал, что такое программа «Фотошоп» (и программисты, которые ее написали, тоже наверняка не знали, слишком уж давно все было), поэтому ощущение было интуитивным, почти невербализируемым. Основными свойствами ваших «фильтров» я, пожалуй, назвал бы «зыбкость очертаний» и «холод». Конечный результат немного похож на монохромные (не черно-белые, а именно монохромные — то охристые, то в зеленоватой гамме) сны, которые порой посещали меня в детстве. Мне всегда было чертовски интересно, сходно ли мое ощущение с ощущением самого автора. Теперь у меня есть восхитительная возможность спросить об этом у вас напрямую, без посредников.

О.П.: Программа, которую Вы описали, восхитительна, и я бы с удовольствием с нею ознакомился. Борхес действительно, с моей точки зрения, использует своего рода «цветовые фильтры». Но я бы тут применил несколько иную терминологию. Михаил Чехов говорил о «партитуре настроений». Так вот, Борхес — большой мастер выстраивать партитуру настроений на совершенно неподходящем, казалось бы, материале. Вот в чем связь с вашей программой. Он может написать статью, которая читается как рассказ, рассказ, который читается как статья. Он в этом смысле совершенно свободен. Что касается меня, то я в течение долгого времени искал формальные пути построения этих самых «партитур» — чтобы они соответствовали тому, что я хочу. Может быть, из-за этого и вышло некоторое сходство — не настолько уж явное, скорее, глубинное. Вот такой вариант решения проблемы: «я и Борхес». (Смеется)

М.Ф.: А теперь поговорим о грустном: о читателях. (Оба, не сговариваясь, начинают смеяться). Вас интересует ваш читатель? Вам интересно: кто по ту сторону текста? И вообще, каковы ваши отношения с читателями?

О.П.: Тут у вас два вопроса в одном, надо бы их развести. Одно дело — образ читателя. Он создается в тексте так же, как и образ автора. И если этот образ читателя в достаточной степени простроен, то он является сетью, которая ловит читателя.

А другое дело — реальные читатели, которые читают, потом что-то мне говорят и так далее. Вначале, когда я еще не так уж много написал, мне попадались читатели (видимо, потому что я сам их так подбирал), которые так или иначе понимали, что я делаю. Но ситуация изменилась: сейчас в Новосибирске в любом магазине мою книжку можно купить. И появляются самые неожиданные и удивительные восприятия. Порой я узнаю мнения людей, которые меня совершенно поражают и сбивают с толку. По всей видимости, считается хорошим тоном не обращать внимания на то, что о тебе говорят читатели, критики и так далее. Но мне невероятно интересно иногда послушать, а иногда — почитать, что обо мне говорят. Во-первых, бывает, что узнаешь о себе то, чего не знал, как случилось, например, даже сегодня, в разговоре с вами. А во-вторых, много узнаешь о вещах, которых попросту не знаешь. Например, когда тебя сравнивают с кем-то, кто тебе совершенно неизвестен. Так, один очень обстоятельный, очень образованный литературовед, владеющий несколькими европейскими языками и спокойно читающий на них художественную литературу (а потому, кстати, не имеющий проблем относительно пишущих современников), сказал мне: «Ну, положим, писать-то хорошо сейчас умеют многие, пишут-то все хорошо, с этим все в порядке…» Я был в совершенном недоумении. Потом он похвалил меня за что-то другое: не за то, что я «умею писать», а за то, что ему понравилось (сейчас уже и не помню, что именно). Но я был больше удивлен и даже несколько ошарашен его предыдущей фразой и спросил: «Скажите, а кто вот эти-то, которые «умеют писать»?» Думал, он мне сейчас назовет имена, которые я по своей необразованности пропустил, и я их непременно почитаю. А он говорит: «ну как же…» — и начинает называть немецкие и французские книги. Я никого из них не знаю, не слышал, не видел. Вот такая вот ситуация.

М.Ф.: Ваш собеседник находился в замечательной ситуации лингвистической свободы.

О.П.: Да. Так вот, о читателях. Я с большим интересом, насколько это удается, слежу за всеми имеющимися мнениями. Но, с другой стороны, мне кажется, это не влияет (по крайней мере, до сих пор не влияло) на мое творчество.

М.Ф.: Это хорошо. Значит, читатель для вас — не диктатор, а объект наблюдения.

О.П.: Мне кажется, я бы и не смог никакому диктату поддаться. Измениться в сторону того, чего от меня хотят, для меня уже практически невозможно. А поскольку я чувствую свою свободу от того, что «мне сейчас что-нибудь скажут, а я потом писать не смогу», я этим и пользуюсь. И спокойно выслушиваю все, что говорится.

М.Ф.: Что ж, значит, вы можете позволить себе роскошь быть любопытным… И еще о Писателе и Читателе. Я уже, наверное, всем в Сети надоел тем, что ношусь с рассказом Борхеса о чешском драматурге, который получил год времени, уместившийся в одно мгновение перед расстрелом, чтобы дописать свою пьесу. Меня там помимо всего восхищает фраза: «он писал даже не для бога, поскольку не знал его литературных вкусов» (привожу по памяти, так что наверняка неточно)… Но мне очень хочется еще раз обратиться к этой метафоре и узнать: у вас никогда не было странного чувства, что вы знаете «литературные вкусы бога»? У меня несколько раз появлялось смутное ощущение, что вы в каком-то смысле «знаете», хотя меня, конечно, сложно назвать крупным специалистом по божественным предпочтениям…

О.П.: Да, вопрос у вас, конечно… (следует пауза).

М.Ф.: Я ведь сейчас говорю не о самомнении каком-то и, уж тем более, не о мании величия. Скорее — о некоем глубинном ощущении.

О.П.: Вы знаете, у меня был такой интересный период в жизни: некий филолог, в советское время начитавшийся всякой литературы (той, которую читать тогда не рекомендовалось), задумался над темой бога. А я с детства владел старославянским языком, благодаря своему дедушке (которого, кстати говоря, довольно четко вывел в романе «Страх»). В общем, я начитался всякой такой литературы и мне очень хотелось поверить в бога (смеется), но это у меня никак не получалось. Дело было в Университете, и я тогда, помню, делился своими проблемами с Горным. А он по этому поводу сказал афоризм (по-моему, тотчас пришедший ему в голову: когда он говорил, он еще не знал, чем закончит). «Знаешь, — говорит, — если бог есть, зачем в него верить? А если его нет — то и подавно.»

Так вот, я оставил свои поиски… Богоискательские замашки бросил и некоторое время об этом не думал. Но потом произошел один любопытный случай. Я писал повесть «Падение», писалась она очень долго и трудно. Я отношусь к числу тех авторов, которые отделывают каждый абзац. Когда я перебрал черновики «Падения», обнаружил, что это две толстые папки — страниц под тысячу, наверное, будет, если опубликовать все. Там есть места, переписываемые по двадцать-тридцать раз. И писалось это все в два приема… Было настолько тяжело, я настолько разуверился на середине работы в том, что мне удастся когда-нибудь эту повесть написать, что я ее забросил. А потом произошел некий внутренний «скачок», который современная психология, разумеется, может объяснить совсем другим способом. Но мне вдруг открылось, как все надо сделать, и я понял, что это пришло «откуда-то». Во всяком случае, именно так я все это воспринял. Можно сказать, что тогда-то я и уверовал в «нечто» — на собственном творческом опыте.

М.Ф.: После этого пришла легкость?

О.П.: Пришла… нет, не легкость. Я бы не так это назвал. Пришел образ, удерживая который в сознании, я мог продолжать эту очень трудоемкую и долгую работу. Образ был настолько интересен, что он держал меня за письменным столом по множеству часов. Тогда, конечно, о компьютерах речи еще не шло, приходилось писать от руки — и ничего, я это дело, так сказать, высидел. Так вот, если считать, что такого рода образ как-то выражает «литературные вкусы бога»…

М.Ф.: Ага!

О.П.: Пока его нет, я ничего никогда не пишу. Но может оказаться, что это вовсе и не он?

М.Ф.: Покончив с богом, перейдем к ангелам. Завороживший меня (и совершенно для меня загадочный) образ, то и дело вспыхивающий и гаснущий в ваших книгах, — женщина (вернее, девочка, но непременно старше героя повествования), у которой черточки идут от глаз к вискам, сказочница и колдунья. Очень чувственная и в то же время совершенно неземная, почти не обремененная плотью. Если бы Оле Лукойе был женщиной, он бы наверняка был такой женщиной… Расскажете что-нибудь об этом образе или не хотите? Сами понимаете, я не пытаюсь вывести вас на некое личное признание. Меня по-прежнему волнует только вопрос «как?» Просто персонаж немножко сновиденческий, к тому же у меня самого в дошкольном детстве была такая «подружка» — старше меня года на четыре. Она рассказывала мне странные сказки, которые наверняка придумывала на ходу, и всячески меня опекала. А потом уехала и долго мне снилась. Поэтому я решился спросить.

О.П.: Вы правы, этот собирательный образ у меня есть. Это — чистое произведение фантазии, он не имеет никакого отношения к реальности. Это как раз один из таких образов, которые «держат»… Я упомяну рассказ «Оса». Я заболел. Простуда, грипп, высокая температура и раздражающие мысли о том, что вот опять валяюсь и ничего невозможно делать. И я как бы «воззвал» к этому гриппу, к бациллам: «вот, дескать, из вас никогда ничего путного не вытянешь!» Мне в ответ пришел этот образ, и я за неделю болезни рассказ написал. Вот откуда он взялся. Сначала пришел образ девочки. Он настолько был для меня интересен и настолько удерживал, что я, несмотря на болезнь, одолел труд написания текста.

М.Ф.: Напоследок я хочу сделать вам одно странное признание. Дело в том, что вы первый человек, которому удалось четко сформулировать одно странное наваждение, преследующее меня с детства. Снова «Падение». Помните, там поэт Кис вдруг выяснил, что «можно тосковать собственными ногами, поясницей, бедрами, вообще телом». У него это ощущение связано с первым сексуальным опытом, у меня — нет. Очень хорошо помню первый приступ, скрутивший меня по дороге из школы домой, когда я с удовольствием думал, что родителей нет дома, поэтому можно обедать так, как мне нравится: с книжкой на столе и без супа — такая вот скромная будничная радость. Она была разрушена этим мощным ощущением «тоски всем телом» (мне было лет десять, и я не мог тогда сформулировать, что происходит, да и не до формулировок было). Долгое время я считал эти приступы своей личной проблемой, которую никто не поймет, и благоразумно скрывал ее от окружающих (мне почему-то с младенчества мила «партизанская тактика»). Потом я встретил описание чего-то смутно похожего у Торнтона Уайлдера в романе «День Восьмой»: там старая гадалка рассказывает главному герою, что его мучают сны о том, как он скитается по меловой пустыне. И вокруг пустота, и в нем самом — только тоскливая пустота (она произносит это слово по-испански: «nada, nada, nada»). Мне тогда показалось, что это — единственный способ описать такую разновидность тоски. Много позже, уже почти избавившись от таких приступов, я сам с грехом пополам сформулировал: «тело иногда вспоминает, что когда-нибудь непременно умрет». Ваша формулировка проще и в то же время гораздо точнее. Если вы хотите (можете) это как-то прокомментировать, — вряд ли вы найдете более внимательного слушателя. Если нет, — считайте, что я просто перепутал интервью с исповедью.

О.П.: Да, мне самому знакомо это ощущение. Я его описал, исходя из некоторой логики внутреннего сюжета повести — в определенном месте и определенным образом. Когда писалась повесть, уже издавался Бердяев (хотя и не слишком активно). Мне попались очень хорошие его работы — еще в самиздатовском виде. И, в частности, я задумался над переживанием ситуации богооставленности. И, задумавшись над этой ситуацией, решил, что, скорее всего, она должна проявляться вот таким образом. Это состояние тела, о котором вы говорите и которое я тоже переживал, пожалуй, можно обозвать этим словом. А далее — все согласно сюжету: на соответствующем месте оказалось и соответствующее переживание.

М.Ф.: Спасибо вам. Просто спасибо.

Короткие гудки.

«Писать с оглядкой на запросы читателей – это такая разновидность рабства, в которую попадают добровольно, а вырваться потом не могут. С нами может случиться все, что угодно, кроме этого», — уверяет Светлана Мартынчик, более известная как один из авторов проекта Макс Фрай. Автор ответила на вопросы читателей DELFI в ходе онлайн-конференции.Больше всего в Вильнюсе ей нравится Вильнюс. «Более толерантного отношения к людям другой национальности, чем в Литве и представить сложно», — уверена она.
«За все эти годы наш русский язык вызывал у местного населения радость: о, какой прекрасный случай попрактиковаться, освежить знания. Здесь (по крайней мере, в Вильнюсе, где мы живем) необыкновенно толерантная и дружелюбная атмосфера», — ответила С.Мартынчик на вопрос читателя.

На вопрос, испытывает ли она раздражение по отношению к Вильнюсу, ответ был лаконичным: «Что касается раздражения, испытывать это чувство нецелесообразно».

По ее словам для того, чтобы привить молодым читателям вкус к хорошей литературе, нужно «публиковать как можно больше хороших книг».

«И по мере сил распространять информацию об этих книгах таким образом, чтобы она попадала к молодым читателям. Потому что ни назойливая реклама, ни принуждение тут не помогут», — добавила писатель.

С.Мартынчик призналась, что не испытывает тоски по советскому времени, поскольку по ее словам, это был ад.

«Советское время — это ад для человека, обладающего мало-мальски работоспособным умом и живым сознанием. При всех недостатках времени нынешнего (а человеческий мир и не может быть совершенен), вспоминая советское время, я потрясенно думаю: черт, как мы вообще выжили?», — отвечала она на вопрос читателя», — пишет она.

Учит литовский

В данный момент, писатель изучает литовский язык, по ее словам, это невероятно сложный и интересный язык.

«Это невероятно сложный язык. И одновременно чрезвычайно интересный. Постигать его логику — это такая интеллектуальная игра, которая затягивает. Думаю, для серьезного профессионального лингвиста изучение литовского языка — необыкновенно полезный опыт и даже необходимая практика. Даже не будучи лингвистом, можно получить невероятное удовольствие от этого сложного процесса. И, возможно, счастливо сойти с ума где-нибудь на середине пути», — говорила С.Мартынчик.

Автор убеждена, что такое понятие как русскоязычный писатель не только имеет место, но и является масштабным: «Большинство талантливых авторов, которых мы публикуем в издательстве ФРАМ, пишут по-русски в США, Португалии, Израиле, Чехии, и так далее, и так далее. Разумеется, понятие «русскоязычный писатель» есть, поскольку есть явление, и явление масштабное».

«Мы не читаем никаких газет», — говорит писатель, отвечая на вопрос о русскоязычных газетах Литвы. — «То есть, просто нет привычки к чтению такого рода. И, честно говоря, не думаем о перспективах русского языка в Литве. Язык — явление настолько масштабное, что оно само о себе позаботится. Но одно можно сказать с уверенностью: возможность с детства говорить на нескольких языках — это прекрасно. Нам жаль, что наше детство не протекало в подобных условиях», — уверена С.Мартынчик.

В Департаменте миграции помогают

На вопрос читателя, не собираются ли авторы переезжать в другую страну, в связи с тем, что у них возникли некоторые проблемы с видом на жительство, С.Мартынчик ответила следующим образом:
«Мы надеемся, что нам не придется никуда переезжать. Когда любишь землю, на которой живешь, один неприятный случай не может вот так сразу уничтожить эту любовь. Да и десять неприятных случаев — не могут».

Литва, по ее словам, не является каким-то исключением в плане законодательства, касающегося иностранцев: «Мы граждане Украины. Не будучи юристом, довольно сложно сравнивать законодательства разных государств. Однако нам не кажется, что в Литве оно какое-то уникальное».

На вопрос, какое у писателей сложилось мнение о Литве, и согласны лиони с тем, что Литва не очень толерантна по отношению к иностранцам,С.Мартынчик ответила:
«Еще раз повторю: мы не стали бы так долгожить в стране, которую не любим. Любовь нерациональна, тем не менее, следует отметить, что нам и объективно-то нечего ругать в Литве. За все эти годы мы не видели здесь ничего, что вызывало бы сильное недовольство, или протест. Даже текущая, чрезвычайно неприятная для нас ситуация с получением вида на жительство, как выяснилось буквально два дня назад, возникла не потому что к нам «плохо отнеслись» чиновники, а по вине некомпетентного юриста, которой мы поручили подготовку документов.

Стоило сменить юриста на более компетентного, и оказалось, что в Департаменте миграции работают вовсе не «враги художников», а грамотные специалисты, которые могут подсказать, как исправить ошибки, допущенные при подаче документов. То есть, даже в этом, пугающем всякого нормального художника, вопросе, оказывается, никто не «обижает» лично нас».

Угол зрения

По ее мнению, люди из Литвы не бегут, как написал один из читателей, а ищут работу.

«Люди не «бегут» из Литвы, а ищут работу там, где она есть. Это абсолютно нормальное явление. Что касается нас, мы можем позволить себе не искать работу, она у нас уже есть, да столько, что жизни не хватит все переделать. Поэтому можно просто жить там, где нравится», — парировала С.Мартынчик.

Авторы, пишущие под псевдонимом Макс Фрай, не следят за политическими событиями, и советуют не делать выводов о людях плана президента Януковича по сообщениям СМИ.
«Мы не следим за политическими событиями, где бы то ни было. С президентом Януковичем мы не знакомы лично, а составлять мнение о незнакомом человеке по информации из СМИ — не очень разумное занятие», — говорила С.Мартынчик, отвечая на вопрос о своем отношении к Виктору Януковичу.

По утверждению С.Мартынчик, ни ей, ни ее коллеге неизвестно, что такое «успешный писатель».

«Мы ничего не знаем о том, каким должен быть успешный писатель, — отвечала она читателям. — Потому что сколько успешных писателей, столько разных биографий и путей к так называемому успеху. Об этом вообще нельзя забывать — что все разные. Писатели в том числе. Думаю, писатели девятнадцатого века отличались друг от друга в той же степени, в какой отличаются друг от друга все люди. И современные писатели отличаются от них ровно так же».

Макс Фрай в лице С.Мартынчик ответила и на вопрос, касающийся ее отношения к геям:
«Я думаю, это просто не мое дело — кого и как любят другие (чужие, незнакомые мне) люди, и каким образом они намерены оформлять в связи с этим свои отношения. Мне вообще довольно сложно представить, как можно всерьез испытывать беспокойство по поводу поведения посторонних людей и одобрять (или не одобрять) их личную жизнь».

С.Мартынчик ответила и на вопрос о том, что она думает по поводу современной российской литературы и отношению к реализму:
«Нам ближе то, что мы считаем реализмом. То, что принято называть «реализмом» больше похоже на описание слона одним из щупавших его слепцов. Например, тем, который трогал хобот.Что касается современных российских писателей, мы прекрасно к ним относимся. Все они, несомненно, умны и талантливы. Другое дело, что как читателям нам ближе не перечисленные вами (Пелевин, Сорокин, Прилепин, Елизаров), а другие авторы. Изданием их прозы, собственно говоря, уже несколько лет занимается издательство ФРАМ — наш совместный проект с издательством «Амфора»», — говорила писатель.

Писатель С.Мартынчик, или Марта, как ее называют друзья, внесла ясность и в вопрос о «положительных сторонах литовской национальости, поскольку все вокруг говорят только о плохих сторонах».

«Во-первых, не бывает «плохих» и «хороших» национальностей. Различия между людьми пролегают совершенно в другой области. Во-вторых, тот, кто говорит (по любому вопросу) только «плохое», заведомо неумен. Мягко говоря. Не бывает ничего однозначно «плохого», или однозначно «хорошего». Реальность (к счастью) сложнее и многоцветнее черно-белой палитры.

Ну и в-третьих. Нам, как стихийным язычникам (то есть, людям, ощущающим свою связь со всем миром), очень приятно жить среди людей, которые называют весенние месяцы именами птиц, пускают по воде венки и огни в день летнего солнцеворота, устраивают «Праздник огней» в самый темный и унылый месяц года и превращают в сады даже крошечные клочки земли под окнами. Все это — особенности, которые присущи людям, живущим в Литве. И нам очень нравится такой культурный контекст».

DELFI

- Кто такой идеальный Демиург согласно Максу Фраю?.. Даже так: каков собирательный образ идеального Демиурга?На самом деле, из ряда определений, которые можно найти по запросу «Демиург», мне ближе всего то, в котором сказано, что это просто творческое начало.

Мне, на самом деле, кажется, что гражданам, которые сами себя называют Демиургами – или другие их называют таковыми (и все мы тут сидим такие лучезарные Демиурги) в первую очередь не хватает могущества, обязательного для всякого «зиждителя мира».

- У меня сразу появилась мысль, что наверняка ведь где-то может существовать материальная вселенная, созданная когда-то кем-то, но сам демиург мог про нее уже и забыть?.. То есть, таким образом, демиург все же может управлять (создавать)?..

— В одном из рассказов «Большой Телеги» есть фраза: «Демиург не должен гулять по своим садам». Это правило, которое было выведено на основе личных наблюдений. Но мне бы хотелось ошибаться.

- Волшебство практически всех Ваших книг, действует на читателей мгновенно и завораживающе. Бывали ли у Вас самой случаи «самоприворота»?.. Моменты, когда написанное настолько входило в душу, что не отпускало ее длительное время и заставляло Вас искать в окружающем описанные черты описанной магии мест и людей?

— Это интересный вопрос, практически «заворожил ли себя факир, пока думал, что завораживает кобру». Я думаю, факир не может честно ответить на этот вопрос. Если я завораживаю себя, и делаю это качественно, значит, я не могу это отслеживать. Собственно, мне и не положено это отслеживать. Все происходит само собой, и правильно.

- То есть, никаких сигналов факиру из этой завораживающей реальности не поступает?..

— Я не очень понимаю, что Вы имеете в виду.

- Когда в один момент ты вдруг говоришь себе «Стоп, я это когда-то видел, и написал»?..

— Я всегда хорошо помню, что и когда было написано, как придумано. Другое дело, что изначально мы с Игорем, имея уже многолетний опыт создания (описания и визуализации) пластилинового мира Хомана, решили окончательно написать книжку, которая понравилась бы нам самим. И с какого-то момента это начало получаться. У меня короткая память, поэтому спустя какое-то время собственные тексты читаются, как чужие. Получается такой образец двойственного сознания: с одной стороны я – завороженный читатель, который с интересом наблюдает за историей, ему все страшно нравится, его разбирает, и он быстро-быстро читает, как будто и не подозревает, что же будет дальше.

С другой стороны – всегда есть беспристрастный наблюдатель, который прекрасно помнит, как это все было написано, в какой последовательности, как мы искали тот или иной сюжетный ход, ту или иную вещь, слово и так далее.

Так что, с одной стороны то, о чем Вы говорите, присутствует в полной мере, а с другой стороны – нет. И правда в том, что это существует одновременно.

- У меня сразу возникла мысль, что это, наверное, самое главное качество, которое помогает писателю всегда оставаться интересным самому себе, когда сидишь, читаешь и думаешь: «Ничего себе, неужели это я все написал?..»

— Нет, у меня не возникает такого вопроса, потому, что я всегда четко знаю, что именно я все это и написала, а восторженному читателю внутри меня, как правило, совершенно все равно, кто и как написал – ему главное, чтобы это было интересно читать.
Понимаете ли, у меня начисто отсутствует инстинкт самолюбования. Мне бы, возможно, очень хотелось раз в жизни подойти к зеркалу и от души сказать: «Я это сделал, я такой молодец». Но нет во мне этого совсем.

- А может быть, наоборот?.. Может быть, инстинкт самолюбования – это как раз то, чем живет писатель?.. Удовольствие от проделанной работы, самолюбование, как самовыражение?.. А перед зеркалом – это как раз инстинкт самобронзовения?..

— Да нет, подойти к зеркалу, покрасоваться, погарцевать – это было бы просто удовольствие, на самом деле. Кроме того, я ведь совершенно не знаю, как он живет этот обобщенный «писатель». Все разные. Я знаю нескольких людей, которые пишут прекрасные тексты,и говорят, что совершенно не могут это читать после. У них вот такая реакция, у меня другая.

- Я хочу проверить свою мысль и спросить Вас о том, как Вы пишете. То есть, в буквальном смысле – с какой эмоцией. Вот бывает, читаешь произведение классика и одновременно – современника, причем в каком-то достаточно легком жанре. И вдруг ловишь себя на мысли, что этот классик не любил тех, о ком писал и произведение это исполнено тоски, а второго писателя – наоборот, читаешь легко и с радостью. Ваши книги все очень радостные, даже моменты грусти и невозможности. Как Вы пишете?..

— Понимаете, у меня с детства болит весь мир. Причем болит он сильно и со всех сторон. Поэтому делать работу, которая не приносит радости, было бы совсем уж невозможно. Вообще, сколько себя помню, я всегда стараюсь делать что-то, хотя бы отдаленно похожее на любовь, поскольку этого таланта у меня от рождения явно нет. Я любить-то не умею, и радоваться не умею, и вот это ощущение, которое люди иногда описывают – когда в детстве просыпаешься немотивированно счастливым – у меня такого не было. Это то, чему в поте лица своего приходится учиться.

Это очень хорошо и чрезвычайно приятно для меня – что от книг рождается такое ощущение легкости и любви. Мне тоже кажется, что так и есть, но именно по этому пункту чрезвычайно важно получать подтверждение.

- Да, причем даже в самых трагических местах. Например, в одной из книг «Хроник», когда Меламори улетела, мне чисто по-женски было очень печально, но «печаль была светла». Просто все время есть стойкое ощущение непрерывного монолога автора, который все равно продолжается, пусть даже герои уже и ушли за сцену. Вообще, этот момент диалога/монолога очень силен в Ваших текстах.

— Это правда. Мы уже говорили сегодня о двойственности – когда одна половина увлеченный читатель, а другая – увлеченный писатель, который при этом все прекрасно помнит и контролирует.

Возможно, именно потому у меня с детства нет таланта любить и радоваться, всегда присутствует такой внутренний наблюдатель, который с кислым лицом говорит: «Ну да, я знаю, что будет дальше. И что?..» И договориться этим двум составляющим довольно сложно. Вполне вероятно, что работа со словом для меня столь естественна именно потому, что это – простой способ договориться, свести вместе эти две части личности, одна из которых светлая, скачет, и весь мир у нее то болит, то чешется, то ей сладко, то горько, то кисло; а вторая – тот самый мрачный наблюдатель, который чешет репу и говорит, что все знает.

Растормошить эту вторую, якобы умудренную половину, непросто. Но вполне возможно посредством слова. Отсюда и непрерывный монолог автора.

- Если бы у Вас – в этой объективной реальности – открылись возможности Вашего персонажа, захотели бы Вы что-либо изменить в мире, и что бы это было?.. Конечно, если не носить мантию смерти и не плеваться ядом?:))

— Довольно сложно и вполне бессмысленно размышлять на тему «А что было бы, если бы человека, как мы с Вами, созданного для жизни в этой реальности, поместить туда», то есть, условно говоря, «что было бы, если бы он в сказку попал». Потому, что как в сказке с нами не будет, мы для этого не приспособлены. На эту тему можно только фантазировать.

- А, например, какие-то моменты легкого чуда, как система конвертиков?.. Что если чего-то долго и страстно желать, то можно это вымечтать?..

— Наверное, тут будет уместно сказать, что да, совершенно верно, чудесного в этом мире предостаточно, более чем, просто оно выглядит и происходит не совсем так, как нам того хотелось бы, как мы приучены ожидать. Смотрите, я приехала в Москву, и первое, что со мной тут произошло — мне в метро заняла место бродячая собака. Утром, в час пик. Со мной то и дело происходят такие вещи. Ничего особенного я по этому поводу не делаю, мне просто нравится, что это происходит и ужасно интересно, что будет в следующий раз.

Отчасти это придает мне мужества жить дальше, я это исследую, изучаю и пользуюсь этим. Мир взаимодействует со мной и учит меня, учит довольно талантливо. Это действительно круто, когда ты вдруг понимаешь, что целый огромный мир учит тебя разным полезным вещам.

- Самые важные вещи для Вас?.. В этой жизни?..

— В жизни любого человека есть две наиважнейшие вещи: время и пространство. Это оси координат.
- Случалось ли Вам менять свою жизнь с каким-то добрым ветром?.. Условной силой?.. Это еще один, на мой взгляд, сильнейший мотив, некая красная нить Ваших книг, образ одушевлённого ветра, который «Оветганна и как бы Хугайда». Случалось ли Вам с ними, с ветрами, взаимодействовать?.. У Вас он ощутим физически, как некая божественная сила.

— Ветер это вообще такая стихия, с которой у меня очень хорошо выходят диалоги. Это как иметь добрых друзей, о которых постоянно хочется рассказать: «О, мы вчера с чуваками так классно погуляли». У меня с ветрами тоже какие-то, видимо, удачно складывающиеся отношения, и я могу бесконечно об этом рассказывать.

Ветер – он прекрасен, в частности, тем, что являясь стихией внешней по отношению к человеку, в человека же быстро проникает, наполняя его и становясь стихией внутренней.

Есть такой рассказ в «Большой телеге», про собрание ветров на пляже. Так вот, я думаю, лучшее, что со мной могло бы случиться — это то, что случилось с персонажем этого рассказа. То есть, целиком и полностью стать ветром.

Это не то чтобы мечта – это гораздо больше, чем мечта. По моим внутренним ощущениям, это, возможно, вообще лучшее, что может случиться с человеком.

Додо. Мэджик Букрум
Интервью: Анастасия Манакова
Фотограф: Олеся Волкова

- А вот эта штука – она тоже микрофон, да? Друзья, я должна сказать сразу, что я безумно счастлива, что Вы все уже удобно сидите, более или менее, по крайней мере, а не стоите в какой-то жуткой очереди друг у друга на ногах… Это был мессидж номер один. Мессидж номер два – чтобы не заставлять Вас ждать, я пожертвовала самым ценным в жизни, и не заехала в Гостиный Двор за вишнёвым табаком. А курить обычные сигареты я не могу, они мне противны. Вот. Поэтому, если у кого-то из присутствующих есть Rothmans в синих квадратных пачках, можно меня угостить. Если нет, то я умру у Вас на руках, и это будет тоже вполне выдающееся событие. Мессидж номер три состоит в том, что я прошу – не нужно меня фотографировать, потому что в этом освещении с любительскими камерами мы будет иметь изображения багрово-синего уродца. И мне бы очень не хотелось фигурировать в медиа-пространстве в виде вот этого вот багрово-синего уродца… Желание, я думаю, понятное. Морда, опять же, как видите, у меня резиновая, и выражения она корчит знатные. Не хотелось бы это всё тиражировать. Так, на этом мои судьбоносные мессиджи, пожалуй что, закончены… Спасибо за внимание, я пошла…(Марта смеётся. Зал громко ржёт)

— Что мы будем с Вами делать дальше… Я, к сожалению, не выучила ни одного стишка и не разучила ни одной песенки, и понимаю теперь, что это была большая ошибка. Я вот могу показать Вам свои оранжевые сапоги, и на этом культурная программа вечера, пожалуй что, закончена. Поэтому, я думаю, что меня можно спрашивать про всякие глупости, заставлять меня рисовать на книжках всякие опять же глупости, и вообще всяко иметь, как это обычно делают с людьми, у которых хватило глупости опубликовать написанные книжки…

— Скажите пожалуйста, зачем Вам была нужна литературная мистификация? Зачем был нужен Макс Фрай?

— Это хороший вопрос… В том смысле, что это один из многих вопросов, на которые нет короткого ответа. Дело в том, что мне совершенно не нужна была литературная мистификация. Я не просыпалась по утрам с криком «Ой, мне нужна литературная мистификация!!!», просто эти книжки придумывались и писались, это был достаточно долгий процесс, и публиковать их никто не собирался. К тому времени, как дошло дело до публикации, было уже понятно, что у персонажа этой книжки и автора этой книжки одно и то же имя – Макс. У автора этой книжки появилась чудесная немецкая фамилия – Фрай. Я уже пятьдесят восьмую тысячу раз это говорила, что вместе обозначает его имя: «Макс Фрай» — это «без Макса». Всё это очень старая история. То есть, это не был замысел – так получилось. Это не была какая-то концепция, стратегия, которую придумывали, а потом трудолюбиво осуществляли какие-то люди… Так вышло.

— То есть, это действительно никакой не специальный такой ход?мм

— Да конечно! Да какой это специальный ход! Посмотрите на меня – перед Вами человек, способный на специальные какие-то менеджерские коммерческие проекты? Вы посмотрите…

— Тогда почему Вы раскрылись в конце концов?

— А раскрыться пришлось по той простой причине, что из издательства местного, питерского, «Азбука», ушёл главный редактор Вадим Борисович Назаров… вот, меня опять кто-то фотографирует, кому-то дам по жопе… Так о чём это я… Издательство «Азбука» имела такую гениальную, можно сказать, затею – им очень хотелось, чтобы под именем «Макс Фрай» писали книжки какие-то посторонние дяди и тёти, потому что им казалось, что нужно иметь тридцать тонн книжек Макса Фрая в год. И они как-то тайно от меня зарегистрировали словосочетание «Макс Фрай» в Торгово-Промышленной Палате как свою торговую, извините, марку. Собственно говоря, только сказать публично несколько раз правду, показать своё личико – это был способ заставить их как-то эти бумажки вежливо, через адвоката, мне отдать. Потому что, если бы псевдоним не был раскрыт, ну и читали бы все сейчас какую-то макулатуру, подписанную этим прекрасным именем. А имя это для создания макулатуры не приспособлено. Не затем он родился.

— То есть, здесь уже нельзя было брать другой псевдоним?
м

— Нет, ну дело же не в псевдониме, дело в том, что на тот момент, скажем так, Макс Фрай – неважно, автор, персонаж, человек – за этим словосочетанием стоял больше, чем псевдоним. За этим был, условно говоря, автор, которому верили. Позволить кому-то от моего имени впаривать людям, привыкшим к витаминам, какой-то гнилой корм – это как бы нельзя… То есть, если бы мне понадобилось идти на какие-то жертвы, не знаю – продавать квартиру и выкупать этот псевдоним – мне пришлось бы это делать, потому что я не могла позволить чтобы… да… люди верят, идут – а им кусок тухлятины в горло – бубух!.. То есть, по крайней мере, за всё, что я делаю, я сама могу ответить. Я сама за это отвечаю, я делаю то, что считаю нужным – хорошо это или плохо… непонятно вообще, существует ли это «хорошо» или «плохо»… но я не готова ни отвечать за чужие поступки, ни, тем более, позволить прикрывать чужие мерзости моим распрекрасным именем. Вот так.

— Скажите пожалуйста, ведь всё-таки Вы полностью одна пишете?..

— Вы знаете, я эту историю тоже рассказывала миллион раз, причём, что совершенно замечательно, мне всё равно не особо верят… Видимо, я произвожу впечатление человека… видимо, глаза у меня вороватые, и кажется, что я как-то хочу задвинуть в тень некий коллектив гениальных авторов. Вынуждена Вас разочаровать – всё написано мной до единого слова, за исключением истории, которую… если кто читал роман «Наваждения», и помнит там историю, которую рассказывал… Господи, как же его звали?.. историю про Вукушиха Махару, короче говоря… такую странную историю, которую рассказывает караванщик, про Вукушиха Махару, который попал в Черхавлу, и потом по ней долго тосковал, после того, как вернулся… так вот, эту вот историю написал Игорь (Степин – прим. SerguntiuS’а), каковой же Игорь в самом начале, когда это был никакой не литературный проект, а просто мы придумали себе очередную игру… он очень активное принимал участие в придумывании мира и Соединённого Королевства и Ехо, в придумывании имён и т.д., и т.п. То есть, условно говоря, он как демиург очень сильно помог мне построить этот Мир, и, я думаю, сделал процентов восемьдесят работы. Потом он некоторое время меня всякими способами уговаривал эти истории начать писать, потому что ему было страшно интересно, как в этом вот придуманном, сделанном Мире, будут происходить те или иные действия, как это будет работать. А потом ему довольно быстро стало скучно. Ну а мне было уже достаточно сложно остановиться, скажем так…

— А оформление Ваших книжек ему принадлежит?

— Смотря какое издание. Потому что то, что мы видим сейчас, то, что выходит сейчас в «Амфоре», это художница Люся Милько. А то, что оформлял Игорь, это были оранжевые издания, которые выходили в «Азбуке» ещё… Вот оранжевые обложки, с чёрно-белыми картинками, и с чёрно-белыми же картинками внутри в начале каждой повести, это были картинки Игоря. И, собственно говоря, можно было бы и сейчас оформлять так книги, если б не все эти длительные разборки с «Азбукой». Я думаю, что пройдёт ещё несколько лет, и можно будет на очередное переиздание его графику на обложки вернуть. Немножечко, я думаю, в другом виде. Я имею в виду не графику менять, а сам дизайн обложки. Вот, такие дела…

— Простите, можно вопрос?

— Можно.

— Скажите пожалуйста, а если этот псевдоним, абсолютно раскрученный… разве он по нашим авторским правам не только у Вас был законен… чтобы его нельзя было ни отнять, ни воспользоваться, ни посягнуть?

— А вот, понимаете, какое дело… это с Вашей точки зрения такого разумного человека и стороннего наблюдателя, это может быть и было к тому времени брэндом… У меня слово «брэнд» в голове совершенно не укладывалось, и не укладывается до сих пор. Кроме того, нужно понимать, что я человек предельно, до лоховатости, честный и благородный. И ожидаю, что вокруг меня все точно такие же зайчики пушистые. Это – раз. И что псевдоним мой кто-то пойдёт в какую-то Торгово-Промышленную Палату регистрировать как свою торговую марку, а чиновники Торгово-Промышленной Палаты, не разбираясь, ему позволят это сделать, это тоже для меня совершенная дикость. Это – два. И если бы я просто не раскрыла себя, а всё это решалось бы через суды и адвокатов, это естественно можно было бы оспорить и отсудить. Но это продолжалось бы несколько лет, эти процессы, и вот в течение этих нескольких лет владельцы этого самого псевдонима, или как Вы говорите, брэнда, могли бы делать с ним всё, что им нравится «вместе с шоколадом Wispa»…

— Скажите, а когда был впервые придуман мир Хомана?

— Мир Хомана – это вообще очень старая история… Мир Хомана – это часть… да почему часть!.. это была гигантская игра для двух человек, которая в какой-то момент стала художественным проектом. Я не уверена, что это был такой уж правильный поступок, но все обстоятельства складывались так, что этого было не избежать. Это… года, кажется, с 87-го, Игорь начал этим заниматься для себя. В 92-м нас уговорили в первый раз показать это как художественный проект на выставке в Москве, после чего всё это распрекрасное искусство стало ездить по всяким заграницам. в основном, как-то, по Штатам и Германии. Как-то эти две страны очень возлюбили пластилин. В остальных, видимо, просто не хватило денег на то, чтобы обеспечить нас пластилином, и на прокорм… не знаю. Вот. Всё это в конце 80-х было придумано. А книжка «Гнёзда Химер»… это мне попала такая вожжа под хвост, и было очень интересно. Дело в том, что книжка «Гнёзда Химер» — это мой спор с немецкими искусствоведами. Потому что они в один голос – когда мы показывали им пластилиновые макеты мира Хомана, энциклопедии, в которых подробно перечислены все страны, народы, города, животные, архитектурные стили, местные мифы записаны, и т.д. – они говорили, что мы создали утопию. А мы говорили: «Так, подождите, граждане немцы, вы чего? Какая утопия? Посмотрите, в этом мире всё не так, как у нас – у них не всё идеально, у них такие проблемы, сякие проблемы…». «Это утопия», говорили граждане немцы стройным хором. И для меня лично написать книжку «Гнёзда Химер» было очень интересным способом попасть в эту «утопию», поместить в неё живого человека, и изнутри посмотреть на эту так называемую «утопию». И понять, можно ли в ней вообще выжить и не сойти с ума хотя бы в течение года…

— А можно где-нибудь до сих пор увидеть пластилиновый мир?

— Эти пластилиновые кусочки можно до сих пор точно увидеть в городе Нью-Йорке в галерее Рональда Фельдмана… правда, я не уверена, что можно увидеть, потому что оно стоит в хранилище. В Русском музее в отделе новейших течений есть небольшой макет пластилиновый – опять же не знаю, он у них в экспозиции или в хранилище. Но в Русском музее в отделе новейших течений имеет смысл хотя бы спросить. Не знаю, где он там выставлен – не выставлен, но он им принадлежит. Так… в Мюнхене в музее точно стоит кусочек. И в городе Хаген, тоже Германия… это между Дюссельдорфом и Дортмундом… тамошний музей приобрёл несколько пластилиновых фрагментов, вот у них – наиболее полное собрание. Плюс у них есть сайт в Интернет, где всю эту красоту они сфотографировали и выложили. Нужно Гуглом искать по фамилии «Мартынчик», или «Хоман», «Мир Хомана», «Хаген», и вот как-то Гуглом я на них и выхожу. На самом деле, я попробую поискать ссылку этого хагенского музея, и бросить её в ЖЖ… Спасибо большое, мне только что спасли жизнь…

(Марте на стол положили синюю квадратную пачку Rothmans)

— А возможны переводы Ваших книг на другие языки?

— Вот знаете, переводы – это вещь, которую невозможно запланировать. Да, они происходят. Вот в Испании в сентябре вышла книжка. Историю этого перевода я могу рассказать, потому что, скажем, профессиональные переводчики и издатели, они не очень верят, что такое реально возможно. Дело в том, что в Испанию эта книжка попала следующим образом: питерская девочка Юля, которая уже много-много лет, с юности, живёт в Испании, и каждое лето ездит сюда в отпуск, она увезла в какой-то момент подаренную стопку книжек, и начала их там читать. Поскольку все друзья вокруг – испанцы, ей страшно хотелось им дать это почитать, а потом вместе дружно это всё обсудить… Ирочка, спасибо… (Марте принесли пепельницу) Меня окружают ангелы, я не знаю, за что мне такое счастье!.. В конце концов, она всё это начала переводить сама. Она хорошо знает испанский, и, естественно, много лет им пользуется, на нём говорит. Но это всё-таки язык не родной, и ей было трудно. Тут в кругу её знакомых обнаруживается молодой человек, испанец, но по профессии – славист и переводчик с русского. Они вдвоём стали делать перевод, и перевели практически весь первый том, который называется «Чужак» (а в первом издании он назывался «Лабиринт» — неизвестно, с каких хренов… ну, издатели так решили…). Первый том, «Чужак», они перевели практически до конца, и только тогда до них дошло, что это можно попробовать продать. Ну и тогда эта девушка, Юля, с какой-то там попытки… она показывала в разных издательствах… в конце концов, в издательстве «Планета» сказали: «Давайте!», и купили у них этот перевод. Переводчики получили свои деньги, книга вышла благополучно, то есть, всё закончилось хорошо – как в доброй сказке. И когда эту историю рассказываешь своим друзьям-переводчикам, особенно тем, кто живёт и работает за границей, они говорят: «Слушай, ну не трынди! Мы понимаем, тебе хочется рассказать хорошую историю, какие все хорошие… Но мы-то знаем, что нормальный переводчик переводит страниц десять, потом ищет издателя, готового заплатить, и только потом он работает дальше». Так вот, испанский перевод родился таким образом – людям попала вожжа под хвост, что нужно всех друзей присадить на это…
Я считаю, что это очень правильно, потому что книжка, которая начинала писаться исключительно для собственного удовольствия, она и переводиться также должна для собственного удовольствия. Вот ещё эта книжка вот только-только вышла в Вильнюсе, переведённая на литовский язык. Причём, тоже совершенно гениальная история! Потому что я совершенно независимо от этих обстоятельств переехала в Вильнюс – мне давно хотелось куда-то из Москвы деться, и тут, наконец, мои вильнюсские друзья объяснили мне, как у них легко и просто купить хорошую квартиру. Всё прекрасно, мы переехали. Я живу в Вильнюсе буквально неделю или две, и тут от человека, который когда-то делал какой-то сайт про Макса Фрая, и с которым мы остались в электронной переписке, приходит письмо. Человек не знает, куда я переехала. «Тут тебе такое странное письмо пришло из Прибалтики, я его тебе пересылаю». И странное письмо из Прибалтики, где мне понятным английским языком сообщают, что очень хочется перевести книжку на литовский, и обсудить это всё, встретиться и т.д. И координаты. Я в ответ на это посылаю свой вильнюсский телефон. Арвидас, он чуть с ума не сошёл, когда это получил… Ну, то есть, вот так… не потому, что я переехала в Вильнюс, там познакомилась, и там как-то перевели, а я переехала в Вильнюс в тот самый момент, когда меня искал вильнюсский человек… Ещё я знаю, что вроде бы как это всё переводилось… ну вот, вы меня всё таки фотографируете!.. Ну как же так можно!.. Будете потом жить с кривой рожей в фотоаппарате – ну кому счастье?..
Это на чешский ещё перевели, на польский и на болгарский. Это я знаю, потому что переводчики мне время от времени какие-то письма присылали с вопросами. Сейчас это всё вроде ещё будет выходить на итальянском, на немецком, и, как ни удивительно, даже на английском. Ну, это всё как-то так происходит… дело в том, что это вещи, которые от меня совершенно не зависят. Так сказать, пристраиванием книжек в зарубежные издательства занимается не автор, и вовсе не издатели, а такие специальные люди, которые называются «литературными агентами»… И на самом деле, как я тут выяснила с немалым удивлением, количество переводов, количество стран, в которых издаётся книжка, зависит не от книжки, не от успеха или неуспеха автора на родине, и не от качества текста, а от прыткости литературного агента. То есть, это всё какие-то такие вещи, которые я постепенно узнаю с большим изумлением – это какой-то новый, непонятный для меня мир. Но всё это как-то постепенно происходит, переводится… Первой ласточкой был всё-таки испанский перевод, который делался for fun. Вот так.

— Скажите, а двойная концовка того же самого романа «Гнёзда Химер» — это была Ваша идея?

— Естественно. А чья же ещё?..

— Ну… издательства «Азбука»…

— Знаете что, не родился ещё тот издатель, который навяжет мне свою концепцию! Это я Вам говорю честно. Я, как человек, который своими руками побил издателя, имею право делать такие заявления, потому что, по крайней мере, представитель издательства «Азбука» Денис Веселов, который мне предложил эту идиотскую концепцию, что какие-то дяди-тёти будут теперь писать тридцать книжек в год… он, в-общем, был физически выдворен из моего личного пространства, и я этим до сих пор горжусь. Потому что, когда я прихожу в состояние неконтролируемого бешенства, во мне просыпается мой прадед. А мой прадед знаменит тем, что как-то выдернул из земли фонарный столб, о чём свидетельством был штраф из полицейского участка, куда его сволокли после такого бесчинства. Я – достойная его правнучка. А так я и мухи не обижу, и драться не умею.

— А вот ещё господин из «Азбуки» распускал слухи, что Макс Фрай – это он сам…

-Ой, это другой! Это директор «Азбуки»? Максим Крютченко? Об этом я узнала какое-то время спустя. Причём, я не знаю – может это был коммерческий ход, то есть такая подготовка к тому, чтобы зарегистрировать имя как свою торговую марку – и всё шито-крыто… Может быть, это была такая дипломатическая игра… в-общем, тогда логичная, разумная и правильная… а может, он просто с ума сошёл… Ну, просто потому, что я встречала… немало было интересных эпизодов в моей жизни… то есть, я лично не встречала, но мне много рассказывали всяких штук. Ну, например, в конце 90-х мне рассказывали про явление Макса Фрая в город… дай Бог памяти, чтобы не перепутать… Новосибирск. Мне рассказывали, что в городе Новосибирске на книжном базаре (это где-то год 98 — 99-й) появился человек, высокий мужчина средних лет, в шляпе, который сделал обход книжных рядов, посмотрел на продавцов. Поругал тех, кто не продаёт книги Макса Фрая, сказал: «Вы дураки, вот я – Макс Фрай, у меня очень хорошие книги, их надо продавать». Похвалил тех, кто продаёт, сказал: «Раз Вы продаёте мои книги, такие молодцы, давайте я их Вам подпишу». Практически насильно подписал, перепортил им все экземпляры… Тогда Макс Фрай был ещё далеко не такого масштаба знаменитостью, чтоб так уж все жаждали иметь его драгоценную подпись на книжке. Но он был большой такой мужчина, харизматичный, убедительный… Он всем подписал книжки, велел всем строго-настрого продавать книжки Макса Фрая лучше, и исчез. Ну, так и ушёл – с концами… и больше его в этом городе никто не видел. Город, конечно, большой, но все друг друга знают. И никто его не опознал, явно был какой-то гастролёр. Мне до сих пор интересно!..

— А может быть это кто-то из знакомых пошутил?..

— Нет, ну это мог пошутить кто-то из моих знакомых, безусловно. Но это уже следствие не проведёшь, и не вычислишь. И кого из моих знакомых занесло в Новосибирск??? Дел у моих знакомых в ту пору в Новосибирске не было, и что кто-то поехал за свой счёт ради такого розыгрыша – это тоже мне не совсем понятно… потому что розыгрыш был в масштабах новосибирского книжного рынка – он всё равно дальше не пошёл, и я об этом узнала тоже случайно, когда познакомилась с человеком из Новосибирска, и он сказал: «А, вот кстати, несколько лет назад!..» Да… то есть, какой-то странный розыгрыш, так как он даже не позаботился о том, чтобы я об этом узнала. Кроме того, мне рассказывали о какой-то пьяной толстой тётке, которая время от времени покупает водку в московских магазинах, поёт пьяные песни, и всем говорит, что она – Макс Фрай. И я не знаю… возможно, что с уважаемым Максимом Ивановичем Крютченко произошла та же беда. И тогда я к нему несправедлива, и, наверно, надо было ему сочувствовать, а не ругаться. Ну вот, всё может быть…

— А «Книга одиночеств» — она полностью автобиографична?

— «Книга Одиночеств»?.. ну, как сказать… понимаете… всё, что я пишу – абсолютно автобиографично, потому что (и это – не кокетство!) я не могу выдумывать – я умею завираться… То есть, я могу начать рассказывать правду и только правду, а на каком-нибудь повороте меня, ка-а-ак занесёт! Вот, и поскольку заносит-то меня совершенно искренне, и я абсолютно себе верю. Я думаю, что сейчас даже, оглядываясь на свою, так сказать прожитую жизнь, я уже тоже не очень отличаю правду от вымысла. Тем более, что есть довольно много правды, у которой нет свидетелей, и есть довольно много вымысла, которому даже есть доказательства. Поэтому я окончательно запуталась, и предпочитаю считать всё это такой «как-бы-автобиографией»… А где заканчивается чистая правда и начинается «заврамшися» и «Остапа несло…» — я не знаю просто!

— Вы правда жили в Германии?

— Да!

— Долго?

— Я в Германии… как сказать… Во-первых, я там жила в детстве, с трёх до девяти лет, потому что мой папа работал советским оккупантом. Ну, была тогда такая работа, тогда многие военные работали советскими оккупантами. В частности, этим занимался мой папа. Он был военным музыкантом, и был он не офицером ,а старшиной оркестра. Это очень важно, потому что офицеры с семьями жили в таком закрытом вполне себе городке, за бетонной стеной, — их там более-менее охраняли. А мы жили в каких-то маленьких домиках вперемешку с домиками где жили местные жители, немцы. Рядом же были какие-то дома монгольских послов – и мы так вот, вперемешку с немцами и монголами, и жили дружной интернациональной семьёй. Это было возле музея, где был подписан договор о капитуляции Германии… а самое кайфовое в этом музее было, что у него во дворе были выставлены танки и всякие там зенитные установки и «Катюши». И, конечно, это лучшая детская площадка для игр, которую можно придумать. А во второй раз – это уже в качестве одного из художников, которые лепили этот самый пластилин – я уже неоднократно Германию объездила во взрослом возрасте, и жили мы там по несколько месяцев, потому что готовили выставки… (Марту фотографирует какой-то очень серьёзный проф) А Вы, кстати, всё стоите и снимаете мой профиль. А профиль мой ужасен!!! Ужаснее моего профиля может быть только атомная война, я Вас уверяю. Я здесь много лет живу, и очень хорошо это знаю. Особенно левый профиль! У Вас фотоаппарат не выдержит, треснет от моего профиля, я Вам клянусь…

— Ну, это уже отчасти кокетство, потому что как публичный человек, Вы должны были быть готовы к тому, что на пресс-конференции Вас будут снимать!

— Вы знаете что!.. Во-первых, кокетство – не грех. Это – раз. Во-вторых, будучи публичным человеком, я предпочитаю, чтобы снимки этого самого публичного человека были сделаны профессионально, и при хорошем освещении. Потому что человека, даже гораздо более привлекательного, чем я, можно сфотографировать таким образом, что он предстанет совершенно одутловатым уродцем малинового цвета. Достаточно плохая камера, неумелые руки… а в сочетании эти вещи творят чудеса!.. И потом эти все зелёные, малиновые одутловатые уродцы множатся в Интернет. В том же самом Интернет написано, что это и есть я. И многочисленные юные сердца разбиваются, потому что они думают, что я всегда такой зелёный одутловатый уродец, а не только в отдельно взятой любительской камере. Я понятно объяснила? Кроме того, что касается каких-то самолюбований, я могу сказать следующее – я считаю себя совершенно прекрасным существом; если бы я считала иначе, я бы просто не позволяла себе выходить на люди, потому что если предъявляешь себя людям, это можно делать только с уверенностью, что ты им даёшь что-то прекрасное. Если я считаю себя гадким, мерзким и несимпатичным уродом – я сижу дома и не порчу никому настроение своим видом. У меня такой подход.

— По поводу зелёного цвета… что послужило поводом для выбора нового цвета обложки?

— Это, некоторым образом, странная история… потому что меня спрашивают обо всём – и о цвете обложки книг, и о ценах на книги в книжных магазинах… Вы понимаете, я не решаю эти вопросы. Во что красить обложку – это решают в издательстве, есть главный дизайнер. Я что могу сделать – я предложила им попробовать поработать с графикой Люси Милько, и они как-то вот сработались-сдружились к своему огромному счастью и восторгу. Цвет обложки никто со мной не обсуждал. Тем не менее, я должна сказать, что цвет обложки, наконец, удивительным образом стал таким, как было задумано с самого начала. Потому что Вы помните – появились оранжевые книжки. Так вот, они были задуманы как зелёные! И в компьютере они были сделаны ровно вот этого салатно-зелёного цвета. И когда девушка Юля, которая помогла сдизайнить нам все эти обложки, стала распечатывать это всё на своём принтере, в принтере закончилась какая-то краска, и обложки полезли сначала зелёные, потом лиловые, потом оранжевые – и когда мы увидели, как замечательно смотрятся оранжевые обложки, мы сказали: «Ой, ура!», и оставили это страшное последствие. В-общем, книжки стали оранжевыми, потому что нам понравилось. А когда издательство «Амфора» мне сказало: «Вот, посмотри, мы тебе присылаем макет обложки, как мы сделали, зелёненькие…», я, естественно, обхохоталась, потому что они наконец стали того задуманного цвета… так всё совпало… Вот. Но это иллюзия, что я решаю всё. Я вам скажу больше – цены на книги на всех лотках и во всех подземных переходах тоже назначаю не я, поверьте!..

— Скажите пожалуйста, вы чем-нибудь кроме творчества занимаетесь?

— Я и творчеством не занимаюсь. Я не люблю этого слова. Я иногда тексты пишу…

— Хорошо, тексты пишете… Кроме этого – ничего нет? На телевидении вроде работали?..

— Было время, да… Но я сезон там проработала. Телевидение – это всё-таки скучно. У меня сейчас выходит каждое воскресенье в 17-30 по московскому времени программа «Свободный вход». Выходит она на «Радио России». Естественно, волн я не то что не помню, я не знаю вовсе. Но я знаю, что на сайте «Радио России» в Интернет они в архиве все эти эфиры выкладывают. Мы с Димой Воденниковым, московским поэтом, делаем совершенно замечательную программу в совершенно тупом формате. То есть, понятно – к нам приходит какой-то гость, какая-то знаменитость, и мы из этой знаменитости за первые три минуты делаем живого человека, а потом говорим с ним про всякие прекрасные вещи – то о жизни и смерти, а то детство вспоминаем, страшные сказки рассказываем, и учим друг друга, как секретики закапывать. Вот, такая программа с сентября идёт. Но это так… я должна сказать, что воспринимаю это абсолютно как хобби, потому что это пока в удовольствие и в кайф. А когда пойму, что еду раз в месяц в Москву писать эти эфиры как на работу, я, конечно, мгновенно с этим завяжу, потому что работать на радио невозможно. А играться с этим бывает очень увлекательно.

— Простите, но раз Вы говорите, что Вы пишете тексты… соответственно, Вы себя не называете словом, которое значимо в русской культурной жизни – писатель?..

— Какое слово значимо в русской культурной жизни??? В русской культурной жизни значимо огромное количество слов, а особенно значимо в русской культурной жизни назаборное троебуквие, которое скрывает за собой, как мы знаем, дрова. Разумеется, я не называю себя писателем. Было бы странно – вменяемый взрослый человек стоит перед зеркалом и говорит: «Я – Писатель! Я – Писатель!!! Чёрт побери, я – Писатель!!! Я – Творец!»…

— Дело в том, что все, все Вашего поколения люди, пишущие книжки – которых, как Вы понимаете, море – они так и называют себя…

— Нет, Вы понимаете, я за своих коллег не отвечаю. Это – раз. А во-вторых, я думаю, что люди многие вещи делают автоматически, необдуманно. Они не то чтобы становятся в позу и говорят: «Я – Писатель!». Я думаю, вот их называют писателями, они и говорят: «Ну да, мы тут писатели…». Но я не люблю говорить штампами, не люблю говорить необдуманно и автоматически.

— Но Вы же автор текстов? Или здесь проблемы авторства тоже так же стоят?..

— Я не знаю, у меня нет проблемы авторства. Иногда я сажусь и пишу тексты. Я не обдумываю проблему авторства, честно слово. Это слишком абстрактная проблема, понимаете?..

— Но тут возникает этот термин – «текст»… это уже постмодернистская вещь…

— Я не вижу ничего страшного в постмодернизме. Хотя постмодернизм, как любая другая вещь, она описывает явление настолько огромное, что на вершине этого явления – безусловные шедевры, прекрасные находки, и то, что делает, скажем, читательскую и зрительскую жизнь гораздо более интересной. Естественно, где-нибудь на другом конце этого явления находится полный, скучный, никому не нужный и не интересный мусор. То же самое можно сказать о чём угодно, начиная от сюрреализма… да я думаю, что в культуре средневекового барокко ровно так же есть явления прекрасные и явления никому не нужные и отвратительные. А постмодернизм сам по себе…термин, термин искусствоведческий. Его очень часто говорят с каким-то негативным, заранее негативным смыслом. И это тоже штамп. Как в 90-е годы многие молились на постмодернизм, не давая себе труда разобраться, что это такое, и что за этим стоит – так сейчас очень многие (запоздало, когда постмодернизм уже утратил актуальность) на него ругаются, что уже совершенно бессмысленно. Это всё равно что ругаться на погоду – она не изменится. Она, к тому же, не плохая и не хорошая – просто бывает НАМ жарко или НАМ холодно… Ой, тут вот кто-то в середине сидел, кто хотел говорить, а ему не дали, я помню! Это Вы?

— Это я!

— Вот.

— Вопрос был про города и путешествия – насколько я знаю, Вы очень часто куда-то ездите, и получаете от этого большое удовольствие. А что для Вас комфортнее – приезжать в новые города и старые города в одиночестве или в хорошей компании друзей? И как подружиться с городом, с Вашей точки зрения?

— Конечно… в компании друзей – это ты едешь тусоваться в компании друзей. Это не имеет никакого отношения ни к путешествию, ни к городу. Это тоже прекрасно, но только это другой формат. Надо понимать, что в компании друзей можно получать прекрасное общение – вряд ли можно хорошо и глубоко можно узнать место, скажем так… Конечно, если есть желание лично познакомиться с каким-то городом, нужно туда ехать в одиночку, никакой компании друзей, никакого единственного близкого человека, потому что он будет отвлекать. А города ревнивы – они увидят, что ты, собственно, занят, так и скажут: «Ладно, проходи мимо…».

— Скажите, как родилась идея «Русских Инородных Сказок» и антологий всяких? Вообще, по какому принципу вы себе выбираете соавторов?

— Не соавторов! Это не соавторы, это люди, которые… О, какая прелесть! Господи! Это главный редактор издательства «Амфора» Вадим Назаров. (В.Б. входит, садится на стульчик справа от Марты, у окна) Вадим Борисович – это совершенно прекрасно! Если бы этот человек когда-то не напечатал первую книжку нашу по блату, то ничего бы и не было. Вадим, правда? Я всем говорю, что нам по знакомству эту книжку напечатали, и никто не верит!

— Так и было.

— Ага.

— Это было десять лет назад…

— Это было 10 лет назад… ну, было это, скажем, девять с половиной лет назад. Десять лет назад книжка как раз начиналась писаться. 1 ноября 95-го года первые несколько строчек были написаны, сразу после полуночи. И не вычеркнуты потом. Вот. Так, Вы меня спрашивали про антологию и «Русские Инородные Сказки»… извините, что так получилось, просто так совпало, и их принесли ровно в тот же миг. Это на самом деле то, что некоторые мои знакомые, называют «божья рифма». И такие совпадения – они всегда свидетельствуют о том, что всё происходит очень здорово, правильно и в нужном направлении. Органично и гармонично. Значит так… тут дело вот в чём… Когда-то в 98-м году, в конце 98-го года, друзья подбили меня сделать свои Интернет-проект. Этот Интернет-проект, он был по сути своей дурацким. Это были обзоры литературных конкурсов. Но я настолько не знала Интернет-среду… для меня всегда какое-то новое дело – это такой челлендж, вызов – я первые полгода буду это осваивать, ничего не понимать, у меня ничего не будет получаться, потом начнёт получаться, и это чистое счастье. Потом я понимаю, что всё уже знаю и умею, мне становится скучно, и можно искать какое-то новое занятие… Да, так вот, я не зря начинаю так издалека. Дело в том, что занимаясь этими обзорами литературных конкурсов, я, естественно, была вынуждена прочитывать огромное количество текстов, потому что, условно говоря, формула «не читал, но осуждаю» — да, мы понимаем – формула не совсем достойная.
И я, надо сказать, пришла-то в Интернет с абсолютно предвзятым дурацким мнением, которое до сих пор есть у многих людей, что в Сети хорошей литературы быть не может, что там тусуются безумные графоманы, ну и т.д. И вдруг я прочитываю один графоманский текст, второй, третий… а четвёртый оказывается не то чтобы гениальным, но прекрасным рассказом. «Так…», — думаю я, — «какое прекрасное исключение из правила»! Проходит несколько месяцев, и я понимаю, что этот рассказ не был исключением из правила, а это было просто ещё одно правило, нам доселе не знакомое: в Интернет гнездятся не сплошные графоманы, и не сплошные гении… это огромная информационная свалка, не помойка, а именно свалка, куда сваливают что ни попадя. И среди этого «чтонипопадя» встречаются настоящие сокровища, настоящие клады. Какое-то время я ограничивалась тем, что находила хорошие тексты, давала на них ссылки на сайте…ну, что вот, это прекрасно, это прекрасно, это тоже прекрасно, и это прекрасно… Потом я начала понимать ,чток тому времени, в конце 90-х, по статистике всего 2% населения России имело доступ в Интернет – и то, время от времени. Тогда мне пришло в голову, что, конечно, все эти прекрасные тексты надо издавать на бумаге. Мне было очень странно, что до сих пор это не произошло. Я не понимала, почему редакторы всяких издательств не сидят сутками в Интернет и не находят гениальных авторов… ну, поскольку этого не происходило, и никто кроме меня не знал, что гениев так много, мне стало понятно, что надо как-то тянуть одеяло на себя. К тому времени сложилась такая ситуация, что имя «Макс Фрай» стало более-менее известно. И это было имя, которое у читателей какой-то интерес вызывало. И тогда я поняла, мне в голову пришла такая прекрасная иезуитстская идея, что если какое-то количество читателей мне верят, то, возможно, они поверят не только тому, что мною написано – возможно, они поверят мне как читателю, поверят моему выбору.
И вот эта идея показалась и издательству не настолько рискованной, как просто издание сборника рассказов никому не известных авторов, и у меня было такое счастливое вдохновенное желание немедленно всех этих прекрасных авторов читателям показать. И вот на такой торжественной ноте это всё и начиналось. И сейчас как раз это всё происходит уже несколько лет, и я с ужасом, в хорошем смысле слова, убеждаюсь, что хороших текстов в Сети появляется всё больше и больше – просто за счёт того, что всё больше прекрасных людей получают доступ в Интернет и возможность сложить туда свои тексты. То есть, бросить это дело, и не издавать все эти прекрасные короткие истории, сказки и рассказы, и большие романы, которые тоже пишутся, было бы преступно по отношению даже не столько к авторам, которые как-нибудь перебьются, а по отношению к читателям, которые этого всего без меня, без нас, не найдут. То есть, мне кажется, что это совершенно прекрасное, великое дело – тем более, что в антологии, которые мною составлены, всегда входят рассказы, которые я искренне считаю интересными. За каждый я головой готова ответить. Вам не нравится – хорошо, я – свинья, у меня плохой вкус. Вот, рубите мне голову, и в следующий раз не покупайте составленный мною сборник. Но я считаю, что всё это совершенно восхитительно. Вот так. Я ответила на Ваш вопрос? Я как-то вообще чрезвычайно болтлива, по-моему…

— Ну так беседа же Ваша…

— Да, беседа моя… но меня несёт, как Вы видите!

— Много ли Вы читаете? Ваше имя пишут под рецензиями на спинках книг, и Вам, наверное, присылают книжки…

— Нет, мне не присылают книжек. А что касается рецензий, подписанных моей фамилией, на спинках книг, это же всё последствия моей долгой бурной деятельности в качестве сначала обозревателя сетевых литературных проектов… потом у меня в первом русском таком периодическом Интернет-издании gazeta.ru, а потом и в vesti.ru, была своя рубрика, где три раза в неделю выходили какие-то заметки о книгах. И сейчас, когда эти книги издаются и переиздаются, издатели обычно спрашивают у меня разрешения поместить там отрывок из моей старой рецензии на обложку. Или не спрашивают разрешения. В-общем, они это делают, и понятно почему. Иногда бывают забавные моменты – когда, например, на новый роман автора помещают отрывок моей рецензии на старые его романы, написанные несколько лет назад… Так было, собственно говоря, с новым романом Роберта Ирвина, куда присобачили на спинку рецензию, написанную на «Арабский кошмар»… Ну, то есть, всё бывает, всё это довольно забавно. Если издателям кажется, что мои тёплые слова – это повод читателя убедить, что книга – хорошая, то я совершенно с этим согласна, потому что я себя как читателя ценю. Мне кажется, что я правильный и хороший читатель. А насчёт того, много ли я читаю… тут такая фишка, что я так много текстов читаю, когда собираю свои антологии, что нормальных бумажных книг, заключённых в обложку, я читаю всего несколько в год – мой читательский ресурс, он тоже не безграничен, и время моё тоже не безгранично. Такая вот грустная история.

— А Вы не боитесь, что со временем Вам наскучит и написание текстов?

— Вы знаете, я вообще довольно мало чего боюсь… Иногда мне кажется, в минуту слабости, что я боюсь смерти… Но поскольку невозможность писать тексты никак не связана со смертью, безусловно, я бояться её не могу. И даже более того, как по мне, это будет совершенно прекрасное время, когда можно будет отдохнуть и заняться чем-нибудь другим. Потому что необходимость и потребность писать тексты – это тоже своего рода… это тоже не самая лёгкая и сладкая жизнь. Я понимаю, что это тоже многим кажется кокетством, но пока не попробуете – не узнаете. Это своего рода каторга – она сладкая, приятная, но – каторга. Когда вместо того, чтобы на честно заработанные деньги уехать на три месяца путешествовать по Европе, ты говоришь своим друзьям, «поезжайте сами», и сидишь дома с утра до ночи – пишешь книжку… потому что если ты не будешь писать, у тебя голова лопнет… Ну, то есть если у меня появится возможность не писать тексты – это будет прекрасно, как мне сейчас кажется.

— И чем Вы займётесь, если не будете…

— Да откуда ж я знаю? Ну как можно это планировать? Я не знаю, чем я займусь завтра. У меня есть, конечно, какие-то планы, но я отдаю себе отчёт, что они могут не реализоваться даже без всяких там трагических причин. Они могут не реализоваться просто от того, что мы с Вадимом Борисовичем договоримся встречаться не в одиннадцать, а в три. Ну, мало ли… И таких факторов ещё очень много. Как же я могу думать сейчас всерьёз о том, чем я буду заниматься, когда перестану писать тексты, когда я даже не уверена, что я их перестану писать!

— А по какому принципу Вы составляли имена в Ехо?

— Да ни по какому принципу! Нет, ну там есть какие-то имена-шифровки, загадки, но это всё какие-то частные случаи. А имена центральных персонажей… они на 90%, имена и топографические названия, придуманы Игорем, и я совершенно не спрашивала его: «Почему так, а почему этак?..» Потому что когда художник и профессиональный демиург тебе выкладывает список каких-то прекрасных слов, ты и принимаешь с благодарностью. Не, ну там есть какие-то слова, имена, которые представляют собой каламбуры и шифровки… как, например, список узников камеры № 5-Хох-Ау. Это, конечно, переделанные фамилии разных русских поэтов разных поколений. Такие игрушки есть, но их довольно мало. И они, как правило, касаются только случайных эпизодических персонажей.

— А можно ещё примеры таких шифровок?

— Слушайте, я вот сейчас сяду, буду скрести в затылке, и вспоминать свои шифровки! Вы читатель – Вы и вспоминайте. И спрашивайте, а я Вам честно скажу – была это шифровка или нет.

— А встречали ли Вы в жизни людей, похожих на Ваших персонажей?

— Вы знаете, я сейчас скажу банальнейшую вещь… Люди вообще похожи куда больше, чем им кажется… На самом деле, человека, похожего на всех персонажей, я ежедневно вижу в зеркале. На самом деле, всякий человек, который рассказывает историю, он всегда рассказывает историю о себе. Вопрос только в том, насколько он исказил, интерпретировал, переделал факты. Но основа – она всегда внутренняя.

— Вопрос, который уже неоднократно задавался… Как Вы относитесь к людям, которые берут имена Ваших персонажей? Какое возникает отношение?

— Знаете, у меня нет к этим людям никакого отношения… потому что, во-первых, все эти люди – разные, и я мало с кем из них знакома. У меня не может быть какого-то общего отношения к ним ко всем. Понимаете что… я человек другого склада… я бы, наверно, не стала брать себе имя какого-нибудь даже самого любимого-разлюбимого персонажа. Я бы не стала этого делать даже в ранней юности – но это ж не значит, что я хорошая и умная, а эти люди – глупые и плохие. Мы просто все разные, у всех разные мотивации, у всех разные желания. Поэтому скажем так… я, видимо, не до конца понимаю, что этими людьми движет. Ну вот и всё. Я отношусь к ним со спокойным, возможно отстранённым, лёгким непониманием – «почему так?» Хотя, конечно, если я дам себе цель это объяснить… я это наверняка объясню десятком разных способов, и наверняка очень много причин от меня всё равно будут скрыты.

— Скажите пожалуйста, «Энциклопедия современного искусства» под Вашей редакцией…

— «Азбука современного искусства» — она не под моей редакцией. «Азбука современного искусства» написана мной от первого слова до последнего.

— Ну, там наверху в шапке было написано «под редакцией Макса Фрая»… Ну, неважно…

— Вы имеете в виду то, что в Интернет? В Интернет – да, потому что они там к моим статьям присобачили ещё кучу всяких статей. И это совершенно не под моей редакцией – просто моя «Азбука современного искусства», которая выходила в бумажном виде, послужила основой, и туда ещё приколбасили статей… Извините, что я Вас перебиваю…

— Хотелось бы просто узнать про Ваши взаимоотношения с современным искусством, и почему Вы вообще стали заниматься историей искусства?

— Понимаете какое дело… «Азбука современного искусства» — это работа совершенно не искусствоведческая. И на искусствоведческую она ни разу не претендует. Тут вышло так, что довольно большую часть своей жизни я была этим самым «современным», а вернее, «актуальным» художником. Это всё началось где-то в середине 80-х в городе Одессе, когда ещё актуальное искусство – это был такой способ жить жизнью нон-конформиста, и при этом заниматься чем-либо более интересным. Потом… этот наш пластилиновый мир Хомана, наш с Игорем, он же тоже назывался арт-проектом, и нас тоже называли «современными художниками». И в качестве современных художников устраивали нам всякие выставки, издавали наши каталоги и т.д. И, естественно, весь этот мир был мне чрезвычайно, можно сказать, профессионально близок. Я же была очень долго внутри этого мира. И я… как, собственно говоря, была придумана «Азбука современного искусства»… Я её не хотела писать, я её придумала, и очень хотела, чтобы её написал кто-то другой. Например, Слава Курицын, или ещё кто-нибудь. Мне была понятна такая вещь: в начале 90-х современное искусство приобрело скверную репутацию, которая связана с тем, что о нём стали очень много писать журналисты. А писали они, в основном, о скандалах – о скандальных хэппенингах, о скандальных перформансах, о Бреннере, Осмоловском и т.д., о Кулике – человеке-собаке. А это же всё, скажем, одна тысячная часть актуального искусства как оно есть. И вот эта вот тысячная часть актуального искусства, попадая на страницы газет в качестве скандала, формировала репутацию актуальному искусству. Это всё привело к чему? К тому, что очень многие умные, образованные, прекрасные люди слышали это словосочетание, этот штамп «современное искусство», и говорили: «Ой! Всё, давайте сменим тему!» И мне казалось, что надо всё-таки дать людям возможность узнать, что это такое на самом деле, увидеть это во всей полноте. У меня была идея, что нужно написать эту «Азбуку современного искусства», которая в первую очередь предназначалась для студентов и людей, живущих в провинции, и не имеющих возможности выписывать московские художественные журналы. Мне очень хотелось, чтобы простыми словами какие-то основные вещи про современной искусство были рассказаны, чтоб они были рассказаны так, чтобы читатель не уснул сразу на пятнадцатой странице. И долгое время мне очень хотелось, чтобы это сделал кто-то. Когда стало понятно, что этого никто делать не будет, мне это пришлось сделать самой. Я не уверена, что эта «Азбука современного искусства» совершила какой-то переворот, потому что люди как современным искусством особо не интересовались, так им и не интересуются. Среди моих знакомых несколько человек после этого, во всяком случае, перестали делать гримасу отвращения от одного только этого словосочетания. То есть, пока что, понемножечку, по капле, это работает. Надо сказать, что мне помогал в работе над «Азбукой современного искусства» в качестве консультанта Витя Мезиан – это действительно известнейший московский искусствовед, человек, который уж в теме – так в теме… больше, чем кто бы то ни было… Поэтому он проверял просто все-все мои статьи из энциклопедии как школьное сочинение. Могу сказать с уверенностью, что ни одной грубой ошибки там совершенно точно нет – Витя бы её не пропустил… что какие-то базовые понятия актуального искусства оттуда действительно можно усвоить, и т.д. Вот.

— Можно ещё вопрос?

— Конечно!

— Народу много, а вопросы задают самые наглые…

— Ну и правильно.

— По поводу книги «Мой Рагнарёк»… откуда сама идея возникла, и имеет ли какое-то отношение это к творчеству Роджера Желязны?

— Нет, а какое отношение к Желязны?.. Желязны разве писал про конец света?

— Желязны писал регулярно про конец света.

— Ну… слушайте, нет, я Желязны может быть не так много читала… Потому что я у Желязны читала «Хроники Амбера», только первую историю Корвина… читала… прекрасный был у него сборник рассказов, чрезвычайно трагичных и меланхоличных… «Ночь в одиноком октябре», безусловно… И, по-моему, этим моё знание Желязны исчерпывается – не потому, что мне неинтересно, а потому, что сначала мне попадалось довольно мало его книжек, а потом уже пришло время писать, а не читать. Так что я ничего у Желязны насчёт конца света не читала даже. Мне кажется, что «Мой Рагнарёк», он к Желязны никак не близок… ну, так мне кажется, по моим ощущениям.

— У Желязны очень много работ, связанных с мифологией…

— Ой, а это у нас как раз называется «постмодернистское сознание». Вот это оно и есть. Желязны – один из первых, хронологически, представителей людей с этим самым «постмодернистским сознанием», которое, собственно говоря, чего требует?.. Оно требует бесконечно цитировать! То есть, постмодернист, он относится ко всем культурным наработкам человечества как к бабушкину сундуку, на который нужно не смотреть благоговейно, а вынуть из него всё, и наделать из этого каких-то своих кучек, пирамидок, и как-то с этим играться. Собственно говоря, постмодернист так подходит к культуре вообще, и к мифологии в частности. То есть, в этом смысле Желязны, Гейман, кто ещё приходит в голову… это не какие-то уникальные явления – это абсолютно нормальные в этом контексте жесты и повороты. Ну и я, собственно говоря, ничем от них не отличаюсь. Мне точно так же захотелось поиграться с мифами, как этого хотелось и им. Я думаю, что действительно – время такое… потому что наше поколение – первое. Мы стали обладателями вдруг такого количества информации – я имею в виду сейчас именно количество – мы узнали столько всего сразу, естественно, очень поверхностно, очень по мелочам, что делать больше с этим знанием нечего, кроме как всяко с этим играться. И, возможно, как раз именно возможность играться с этим поверхностным знанием придаёт нам постепенно глубину…

— Скажите, в «Моём Рагнарёке» упоминается «Энциклопедия мифов»… Это именно та?..

— В «Моём Рагнарёке», конечно, упоминается двухтомник, энциклопедия «Мифы народов мира». Это совершенно реальное издание, оно было неоднократно переиздано. Книжка, знакомая многим, совершенно точно. А книга «Энциклопедия мифов» названа «Энциклопедией мифов» ровно потому что… если Вы могли заметить, каждую главу предваряет… каждая глава называется как одна из статей в энциклопедии мифов, и её предваряет отрывок из этой статьи. Надо сказать, что структура романа «Энциклопедия мифов» — она создавалась именно способом… гадания, что ли?.. по этой самой энциклопедии мифов. Страничка открывалась, пальчиком тыкалось, и так всё в последовательности. А потом… названия глав и эпиграфы – они выстраивали действие. Они присобачивались к подходящим главам.

— То есть, там всё ещё и в алфавитном порядке…

— Правильно! Это потому, что книжка открывалась по порядку – первый том, потом второй. Сначала, но наугад. Вот.

— То есть фактически, реальная энциклопедия мифов выстраивала действие Вашего романа?

— Да! Да-да-да, совершенно верно. То есть энциклопедия мифов плюс зажмуренные глаза и пальчик тыкнутый… Вот. Вот так мы, авторы, работаем над концепцией произведения. Ой, стыдно-то как!!!

(Марта смеётся, закрывает лицо руками и отклоняется на стуле).

— А в «Жалобной книге» — там много сказано о картах Таро. Вы сами с этим работаете, или…

— Ещё как работаю! Вот, кстати, это вариант – меня здесь кто-то спрашивал, чем я буду заниматься, ежели тексты писаться не будут. Вот сейчас в голову и пришло – да, это же верный кусок хлеба на старости лет! Точно-точно! Мне только нужно более ведьминский вид приобрести… это лет через семьдесят будут у меня седые кудри до земли и нос крючком… сделанный лучшими пластическими хирургами… (смеется) Да, будет то что надо! Потому что я пока совершенно несолидно выгляжу для гадалки.

— А сама идея «Жалобной книги», накхи – откуда?

— Это… из жизни… как и всё остальное… Всё из жизни. На самом деле, окружающий мир – это тот ещё бабушкин сундук! И культурный сундук, с которым играются постмодернисты – это жалкая капля в море по сравнению с тем сундуком, который за окном у нас с Вами плещет. Только ходи и смотри.

— А можно вопрос? Как появились «Сказки и истории»?

— «Сказки и истории» появились следующим образом… не совсем просто появились… Поскольку некий человек, например я, в ходе своей жизни пишет не только длинные повести и романы, а иногда и разные короткие тексты, в какой-то момент этих коротких текстов собралось столько, что из них можно было составить книжку. И, собственно говоря, когда мне это стало понятно, я спросила у издателя: «А чего, а как вот книжка короткой прозы?..» Они вздохнули, почесали в затылке, и сказали: «Давай…» Ну, так как-то оно и появилось…

— Я хотела спросить, там в начале настолько интересные прочтения всем известных сказок…

— «Мифоложки»?

— Да-да-да! Вот как появилась идея?

— Да ну, идея не появилась! Появилось несколько «мифоложек», которые были написаны, а уж потом был придуман термин. Это вот тоже… «Мифоложки» — это ж типично постмодернистская игра, причём детская, на досуге, «для своих» — когда знакомую историю пересказываешь своим способом. И, самое главное, фишка обязательно где-нибудь в конце – ой, какая неожиданность! Вот как с Карлсоном, который сын Икара и валькирии… Мне кажется, это как младенец осваивает пространство дома, в котором он живёт… Вот, он всё хватает, он играет, что-то он тянет в рот, что-то он применяет по назначению. Он в этом обживается, ему в этом хорошо, он это любит, но он это осваивает – обязательно. Точно так же «младенец» в хорошем смысле, то есть автор, осваивает всё культурное пространство – тоже трогая, щупая, хватая, играя с этим. А если это получается хорошо!.. То есть, мне показалось, что это объективно очень здорово и классно, можно показать и окружающим тоже.

— А тогда касательно постмодернизма… Вы не планируете в театре или в музыке делать что-то?..

— Музыку я могу только слушать. Я её вообще слишком люблю, и надеюсь, что никогда не буду с ней ничего делать – я не знаю нотной грамоты.

— Я имел в виду… с кем-то, может быть?..

— Нет-нет-нет, я вообще ничего не планирую. Это во-первых. А во-вторых… театр… мне никогда не поступало предложений, и мне было бы сложно делать что-то для театра, потому что я не театральный человек. Я выросла не в Москве и не в Питере, где была какая-то культура освоения театра, хождения в театр… Я не театрал – абсолютно. Я не знаю этого пространства, оно для меня абсолютно чужое. Я понимаю, что это прекрасно, но это не для меня. Поэтому мне в голову бы не пришло что-то делать с театром – просто потому, что я ничего в этом не понимаю, и не особо это люблю. И глупо делать то, чего не любишь. Хотя… с другой стороны, я же работала на телевидении, не смотря телевизор… Но это, видимо, от абсурдности затеи, она меня подкупила!..

— Может ли у Вас случиться что-то в союзе с кинематографом?

— Не знаю. Мне так не кажется, потому что, как Вы понимаете, за эти годы мне не раз предлагали какие-то проекты в кино – и я не слышала ни одного, который мне показался бы не то что хорошим, завидным, но и хотя бы просто вменяемым… У меня есть такое тайное подспудное желание, чтобы никаких кинопроектов никогда и не было… А вот если бы, например… если бы японские мультипликаторы захотели сделать мультики, вот я была бы «за» двумя руками… причём, не как автор, который хочет за счёт этого заработать денег или стать известным, а как зритель, который очень хотел бы на это посмотреть… Вот пришёл бы ко мне Миядзаки – да прям щас бы ему всё отдала! Вот, бери, родной!!! Ещё и пятьсот рублей бы доплатила – только делай, делай!!!

— Вот Вы говорили, что Вас иногда заносит… В «Сказках и историях» есть так называемые «Страшные сказки», и там ведётся повествование о тайнах маленьких детишек – это немножко похоже на «Книгу одиночеств», на какие-то моменты… Это тоже какие-то воспоминания?

— Конечно! Конечно-конечно-конечно-конечно!!! Совершенно верно! Начинаешь рассказывать правду и только правду…

— Спасибо.

(Ира, ведущая, перехватывает инициативу)

— Друзья, предлагаю перейти в менее формальную обстановку…

— А у нас разве формальная???

— Ещё в менее формальную… обстановочку… и начать автограф-сессию.

— Друзья, извините, я сразу объясню, что автограф-сессия – это типа книжки подписывать, это не больно!

— Это не больно, это приятно…

— Потому что когда говорят «автограф-сессия», мне хочется повеситься… Это как-то жутко, это не про меня, это не про нас. Это не к Вам замечание, это реакция на словосочетание… Друзья, у меня есть некоторая новость, которую я только сейчас осознала… Пока Ира говорила, у меня была возможность посмотреть на эту обложку… (Марта держит в руках «Русские инородные сказки – 3). Вы присутствуете при моменте, когда, наконец, в рамках издательства «Амфора» родилось маленькое издательство «ФРАМ», которое специально родилось для того, чтобы можно было делать мои не писательские, а читательские проекты. Вот, это третьи «русские инородные сказки», которые изданы уже там. «ФРАМ» — это Макс Фрай плюс «Амфора», и одновременно так сложилось, что «Фрам» — это название корабля Крузенштерна, который был первым ледоколом. Короче, у него были такие круглые бока, что они льды ломали… Короче говоря, я имею в виду, что всё здорово, и это какой-то невероятный сюрприз. Вот. Вам, наверное, не очень интересно, это какие-то мои дела… но я, честно говоря, в шоке, и совершенно счастлива… Помните, мультик был про собачку Друппи… «Знаете что… кажется, я счастлив»… Вот. Ирочка, можно попросить прекрасных людей, которые тут работают, какую-нибудь чашечку эспрессо, а я буду курить, подписывать книжки… Если предполагается, что я буду подписывать книжки, то мне нужна ручка… Щас мне дадут ручку…вот, мне дали ручку!..

Всё, дамы и господа, дальше была автограф-сессия, и примерно через час почти все расползлись из «Платформы» очень довольными. А Марта осталась давать какие-то более официальные интервью разнообразным журналистам, которые возле неё толпились.

Запись:
Милена Симонова, Сергей Модестов
Расшифровка: Сергей Иванов, Милена Симонова

sesese

Ирина Лагунина: Писатель Макс Фрай – один из популярнейших современных авторов, пишущих по-русски. Его книги, выходящие стотысячными тиражами в разных странах, многие любят за легкость, изящество слога, добрый юмор, игривость и теплоту.
Но по-прежнему немногие знают, что Макс Фрай — это на самом деле писательница Светлана Мартынчик, ныне живущая в Литве.
Наш корреспондент в Вильнюсе Ирина Петерс побеседовала с ней — и не только литературе.Ирина Петерс: Шесть лет живущая в Вильнюсе литератор Светлана Мартынчик в соавторстве со своим спутником Игорем Степиным, которое и названо именем Макс Фрай, как и ее книги, легкие и одновременно мудрые в общении легка, иронична, словоохотлива и не похожа ни на кого. Мы разговаривали в одном из вильнюсских кафе, которое Светлана прекрасно изучила, ведь чай и кофе, смеется она, это не напитки – это ритуал, это действо. Начали беседу не с литературы, а с погоды, с того, что волнует сейчас всех. Первый день за последний месяц можно свободно вздохнуть, посвежело. Смотрю на эти тучи над Вильнюсом и хочется им сказать: давайте быстренько в Москву, там вы нужнее. Эта самая жара на писателя действует? Максу Фраю это нипочем?Светлана Мартынчик: Я сейчас скажу невероятную банальность, но это правда. Когда человек при деле, для человека, захваченного делом, которое он делается полностью, погода – это дело десятое. Даже аномальная. Это я говорю как человек, который всю жизнь думал, что не переносит жару. Ничего не соображала голова, ничего не хотелось. Так получилось, что этим летом дописывалась книжка новая, и это так захватило, что говорят, что жарко. Может быть жарко, да, но нужно не забыть намочить кошку. Что касается жары в Москве, там это переносится гораздо тяжелее просто за счет того, что город, мегаполис, в центре огромное пространство типа Садового кольца без единого деревца, все невероятно тяжело. Однако как человек, переживший самое ужасающее лето за всю историю Петербурга, как они сами говорили, лето 94 года, мы тогда с Игорем делали выставку в Русском музее художников — это было совершенно для нас потрясающе, понятно, что мы работали с утра до ночи, мы пережили спокойно эту питерскую жару. Когда человек счастлив и занят по уши, как-то можно пережить очень многое.

Ирина Петерс: Даже смог?

Светлана Мартынчик: Мне не доводилось просто переживать смог, я поэтому ничего не могу сказать. Но я думаю, что на самом деле, окажись сейчас в Москве, собралась и куда-нибудь уехала. Есть люди, которые никуда не уезжают, потому что боятся потерять работу. Я вам скажу честно, что если бы речь стояла о том, чтобы потерять работу или спасать здоровье своих детей и стариков, работа была бы последней, о чем я думала. Человек, к сожалению, очень легко приучается жить в страхе, слишком легко приобретает привычку всего бояться. Страх потерять работу, кризис экономический, который в основном в голове, человек согласен работать в ужасных условиях, за маленькую зарплату, потому что страх. Привычки страха такого рода у меня не было никогда, и я думаю, что люди, которые более-менее умеют с этой привычкой бороться, они сейчас не в Москве.

Ирина Петерс: Некоторые получают привычку к страху, например, через страшилки по новостям.

Светлана Мартынчик: Безусловно. Страшная и прекрасная правда о человеке заключается в том, что человек очень легко ко всему привыкает. Поэтому, что может сделать в такой обстановке взрослый более-менее сознательный человек: наблюдать за собой, к чему он привыкает, и может решать, какие привычки ему имеет смысл оставить и наслаждаться, от каких привычек стоит избавляться. Жизнь такая сложная логическая игра.

Ирина Петерс: Города — это живые существа, персонажи. Петербург, например, лично для меня – молодой, бледный обязательно франт, застегнутый на все пуговицы, холодный, который может обидеть, очень знающий молодой человек.

Светлана Мартынчик: Подросток, который старается казаться старше, чем он есть, согласитесь.

Ирина Петерс: Москва — это женщина, приятная во всех отношениях.

Светлана Мартынчик: Средних лет со скандальным характером, но душевная.

Ирина Петерс: А Вильнюс?

Светлана Мартынчик: Самая прекрасная правда про Вильнюс в том, что Вильнюс снится князю Гядеминасу. Одна из первых историй, которую узнала, что князю Гядеминасу приснился на месте пересечения речек, он лег спать, ему приснился сон про железного волка, и он решил, что надо строить город. И мы с друзьями смеялись, как хорошо, что не было психотерапевта, потому что тот сказал бы, что ему нужно как-то разрулить отношения с мамой.

Ирина Петерс: Дело в том, что психотерапевт был по легенде — это старый толкователь.

Светлана Мартынчик: Шаман сказал, что хорошо, устроим город. В моем сознании особенно после нескольких первых прогулок по Вильнюсу это переформатировалось в историю, как князь уснул, увидел во сне город. Князь до сих пор спит, город до сих пор есть. Поэтому нельзя тревожить князя. Я лично, проходя через место, где речка Вильня впадает в речку Нерес, я стараюсь не шуметь. Пусть князь спит, пусть не просыпается. Жизнь в Вильнюсе действительно, с моей точки зрения, похожа на жизнь в чужом сне. В этом смысле это один из лучших городов для жизни, который я знаю.

Ирина Петерс: У Светланы и Игоря украинское гражданство, в Литве они с видом на жительство. Траектория жизни самой Светланы — это Берлин, Одесса, Москва и вот теперь Вильнюс. В одном из интервью она сказала: «Мы долго жили в Москве. Когда это перестало быть необходимым для выживания, то есть когда книги стали приносить доходы, стали думать, куда бы переехать. Так получилось, что я в то время я приехала в гости к знакомым в Вильнюс. Выйдя из автобуса…». Впрочем, Светлана расскажет лучше.

Светлана Мартынчик: Как можно выспаться в автобусе, вы себе представляете, особенно если тебя будят на украинской границе, потом на украинско-белорусской, потом на белорусско-литовской. То есть четыре раза тебя поднимают. И вот в 7 утра тебя привозят в Вильнюс. Дождливое серое утро. И вот я в этом ужасно не выспавшемся состоянии выхожу из автобуса, делаю первый шаг, ставлю ногу на асфальт. И тут я понимаю: боже, хорошо-то как — я дома. Это совершенно не обусловленное какими-либо внешними причинами чувство. Такое ощущение, что я дома. Потом было лучше и лучше. Это ощущение, я его запомнила навсегда — это было поразительно.

Ирина Петерс: Это состояние продолжается?

Светлана Мартынчик: Продолжается. Даже скажу больше, когда мы только переехали, было такое количество проблем, начиная с проблем, что вообще непонятно, как остаться. Поразительная штука, весь мир сейчас так устроен, что человек не может делать естественнейший для него выбор, где ему нравится жить. Внутри шенгенской зоны люди это могут, но в шенгенской зоне всего несколько лет. Датчанин может спокойно поселиться в Венгрии, если ему очень захочется. В этом смысле посвободнее стало. Когда эти проблемы осаждали наши головы, я очень хорошо помню ощущение: достаточно выйти из дома и пойти по улице, и у тебя нет проблем. Это поразительное ощущение. Что я могу сказать? Прекрасный ему снится сон и долгой ему и спокойной ночи.

Ирина Петерс: О магнетизме этого места многие рассказывали, другие практично говорят: здесь очень удобно. Нигде нет столько зелени, ни в одной столице европейской.

Светлана Мартынчик: Абсолютное ощущение, что этот город пророс через лес, органичное пророс через лес. И когда идешь через центр, попадаешь в какую-то рощу, где посреди какой-то прудик, квохчут куры и цветет хмель, понимаешь, да. Что касается Вильнюса, то, что он маленький, то, что он удобный, после 11 лет жизни в Москве меня так восхищает жизнь в городе, который даже со всеми пригородами насчитывает полмиллиона, я считаю, это очень правильное количество, это правильный размер. Это город, где тебя узнают в кафе, где ты приходишь в магазин покупать пряности, и тебе говорит продавец: а что-то вас давно не было. Заходите поздороваться, а то я волнуюсь, как у вас дела.

Ирина Петерс: О городах, как живых существах. Создалось впечатление, что вы к текстам относитесь тоже как к живым. Процитирую ваш же: «Тексты сами любят, когда их читают». Или: «Хороший текст в книге на бумаге становится еще лучше, чем в компьютере».

Светлана Мартынчик: Чем сложнее и серьезнее тема, тем осторожнее нужно с ней обращаться. Нет разговора об обустройстве Вселенной более содержательного, чем разговоры, которые ведут 12-летние дети, запершиеся на чердаке. Они свободны, не знают, что об устройстве Вселенной тысячи раз говорили и писали до них. Очень стараюсь, чтобы все тексты, к созданию которых я имею отношение, были не менее содержательны, чем эти разговоры детей на чердаке, которые для меня высший критерий.

Ирина Петерс: Куда уходит эта детская свежесть восприятия, в том числе слова?

Светлана Мартынчик: Никто ничего не теряет вообще. Все, что у нас было, все навсегда остается при нас. Просто по мере того, как человек вырастает, попадает под жернова системы образования, я имею виду вообще научения всему, человек большую часть своего детства втянут в процесс, когда ему объясняют, как устроен мир. Просто придавливает такая гора, поди из-под нее выберись.

Ирина Петерс: Макс Фрай, псевдоним, нет ли усталости от него?

Светлана Мартынчик: Удобен тем, что он прекрасно описывает автора текстов, идеально подходит. С самого начала казалось, что будет очень интересно, если под одним и тем же именем будут выходить легкие, поверхностные и забавные романчики в жанре фэнтази и более серьезные романы и литературоведческие статьи. Мы до сих пор гордимся «Азбукой современного искусства», которая является единственным текстом, который внятно объясняет, что такое современное искусство. Очень интересно подписывать все эти абсолютно разные работы одним и тем же именем, чтобы просто показать: смотрите, один и тот же человек он может так, он может так и этак. Дело не в том, что Макс Фрай так круто, дело в том, что каждый человек целая Вселенная с невероятным многообразием возможностей. Если у нас есть минимальный шанс намекнуть людям, что они тоже так смогли бы — это неплохо.

Ирина Петерс: Вы говорите: хаос не в мире, хаос — в головах.

Светлана Мартынчик: Это очевидно. В мире вообще все в порядке, в порядке ли с человечеством. Можно всегда ставить вопрос: все ли в порядке со мной? Каждый может ставить этот вопрос только индивидуально, наедине с зеркалом.

Ирина Петерс: Как так получается, что ваши книжки, которые выходят стотысячными тиражами, пользуются большой популярностью, их раскупают в разных городах и странах, при том, что вы выкладываете тексты в интернете? Одно другому не мешает?

Светлана Мартынчик: Для хорошей книги текст, выложенный в интернете — это просто, извините, дополнительная реклама. Когда книга хорошо, человек читает в интернете, он даже не будет покупать себе, у него есть друзья, у друзей есть день рождения. Просто из личных соображений он эту книгу подарит два, три, четыре, пять, шесть раз.

Ирина Петерс: О книге, над которой сейчас работаете, которая хорошо пишется в такую жару?

Светлана Мартынчик: Книга называется «Обжора Хохотун» — это очередное продолжение «Хроник Ехо». Сейчас уже пишется две новые книжки, и одна из них все-таки будет наконец-то большая книга про Вильнюс. Но текст обязательно должен помещаться в своего автора. И все эти годы нам приходилось дорастать до размеров, чтобы в нас поместился возможный текст про Вильнюс. Кажется, мы уже подросли.

Ирина Петерс: Есть же ваша книга «Ключ из желтого металла» про Вильнюс.

Светлана Мартынчик: Города там такие же полноценные персонажи, но Вильнюс там все-таки один из.

Ирина Петерс: А правда говорят, что из-за этой книжки народ потянулся сюда из разных мест?

Светлана Мартынчик: По моим наблюдениям, огромное количество народу стало ездить в Вильнюс, чтобы искать улицу, на которой жил Карл, и они приезжают, и они находят. Специально рано утром выходят искать эту улицу, нашли и испытали невиданное блаженство – это совершенно точно. Правда, в Прагу и Краков народ тоже стал ездить, почитав книжку, то есть Вильнюсу досталось не все.

Ирина Петерс: Может быть есть литературное высказывание, афоризм, который очень задевает?

Светлана Мартынчик: Меня задевает весь этот мир во всей его сложности. Совокупность всего написанного Борхесом, пожалуй, это достаточно велико. А фраза — это всего лишь фраза. Все одинаково имеет значение, поскольку это часть с нашей с вами жизни, поэтому все значительно, любая деталь значительна. Одновременно нет ничего, что было бы важнее всего остального.

Радио Свобода

В моей гостиной объявился Леонид Делицын. Он ворвался с криком «Вопросы здесь задаю я!» — так что все перевернулось с ног на голову. В течении восемнадцати с половиной человекочасов он зверски пытал хозяина дома — не корыстия ради, а на благо «Русских кружев». И дабы не задавиться жабой за бесцельно прожитые годы, я решил повесить результат нашего времяпровождения у себя: в кулацком хозяйстве и пулемет, сами понимаете…О чем бы Вас о таком спросить? С чего начать?
Спросите меня «в чем смысл жизни» — хоть посмеемся ;) А, вот, понял, с чего начать. С моего любимого анекдота.

Болтался как-то корабль, месяцев так семь-восемь в море. Подходит к капитану боцман, характерный такой боцман, все время трубкой пыхтит и т.д. Ну боцман этот и говорит:
— Капитан, на судне сложилась критическая ситуация, болтаемся в море немеряно, мужики по бабе соскучились — бунтуют!
— Что же делать?
— А надо жребий кинуть, кто проиграет — тот раком станет и его вся команда оттрахает. Потом опять жребий и т.д.
Так и сделали. Жребий выпал боцману!!! :-(((
Ну, что делать? Снял он штаны и пошла жара… Доходит очередь до юнги. А тот не может, не встает у него на эту волосатую задницу. Капитан:
— Боцман помогите юнге.
Боцман, баском, попыхивая трубкой:
— Я люблю тебя, юнга!!!

Это я к тому, что любой мало-мальски популярный писатель постоянно пребывает в той же позиции, что и боцман. И единственное, что ему остается — это мужественно попыхивать трубкой и задушевным баском повторять читателю: «Я люблю тебя, юнга!» Дык вот: идеологический пафос моего выкобенивания в инете (и не только в ем, родимом) состоит в том, чтобы найти другой, более адекватный способ общения со своими настоящими и потенциальными читателями ;) Боцман — достойная профессия, наверное, да и жребий вытащен — от судьбы, вроде как не уйдешь… но грех не попробовать!

Как Вы пришли на Интернет?
Случайно, как и большинство юзеров: был у меня как-то несколько месяцев кряду собственный кабинет с подключенным компом и большие порции свободного времени.

Кто надоумил Вас опубликовать «Идеальный роман» в Сети?
Никто не «надоумил»: случайно получилось. Сначала мои приятели хотели напечатать его в бумажном «Пушкине» (позвонили, сказали: а ну быстро неси!) потом вдруг решили, что это не увязываетя с концепцией журнала, и показали «ИР» ребятам из проекта litera (теперь уже old litera), которые сидели в соседней комнате. Те его и цапнули — с голодухи ;)

Читали ли Вы работы своих конкурентов в АРТ-Тенетах-97? Других участников «Арт-Тенет-97″ — не по долгу службы, а просто так? Работы участников предыдущих «Тенет»? Если да, то почему? Если нет, то почему? (Мои наблюдения показывают, что практически никто не читает предшественников и конкурентов. Есть дела поважнее и чтиво поважнее).
Дело в том, что я принял участие в Арт-Тенетах-97, «не приходя в сознание». Т.е., меня вообще никто не поставил в известность, а я сам в то время лит. конкурсами совершенно не интересовался. Вот так глупо получилось: о своем участии я узнал только недавно, когда начал рыться в архивах конкурсов из профессионального любопытства. Я обалдел от такого сюрприза! Кстати, и номинатор Сергей Кузнецов — не из числа моих знакомых, и не из числа ребят с «литеры». Если честно, я поначалу здорово разозлился: все-таки человек должен сам решать: хочет он принимать участие в конкурсе, или нет. Соответственно, я не читал работы так называемых «конкурентов»: во-первых, я не знал, что они конкуренты, а во-вторых, в то время я вообще «читал только пейджер» (С) — по-моему, все-таки народный. Читаю их понемногу сейчас: путешествие «назад» всегда любопытно. И разумеется, начал с Ширянова: кто ж пройдет мимо скандала?

Ваше отношение к роману «Низший Пилотаж»?..
Это было «ПРАВИЛЬНОЕ» событие в русскоязычной литературе. Я, разумеется, не был шокирован: не та, пардон, ментальность, к тому же, в свое время несколько лет жил в одной коммуналке с одним из самых конченных варщиков «винта» — в высшей степени экзистенциальный опыт ;) При этом я далек от стремления кричать, что Баян Ширянов — «это наше все». Но здорово, что благодаря конкурсу он был предъявлен лит. общественности. Когда я представляю себе того же Стругацкого за вдумчивым чтением Ширянова - я млею!!!!!

…К повести Юлии Пахоменко?
Увы — не читал. Исправлюсь: по вашим наводкам уже пару раз попадал на классные штуки.

Как Гельману удалось Вас затянуть вести обзоры?
Да не «затягивал» меня никто ;-) Марат как бы дал мне «новую игрушку»: возможность делать все, что я захочу, в совершенно новом для меня формате, с мощной технической поддержкой (что для отмороженного гуманитария, вроде меня, довольно существенно, впрочем HTML на
примитивнейшем уровне я за последнюю неделю кое-как освоил, сейчас тащусь от собственной гениальности аки гад). К тому же, я уже давно заметил, что все удачные проекты в моей жизни вырастали из маленьких дурацких хобби на досуге, поэтому — мне только дай возможность обзавестись новым хобби.

Каковы самые омерзительные привычки Гельмана?
Была, пока он не бросил курить: в запале диалога он порой стряхивал пепел в чашку собеседника. Но курить он бросил года полтора назад, поэтому вопрос снят. Других его скверных привычек не знаю: мы с ним все-таки не живем вместе ;) Кстати, чтобы сразу снять все дальнейшие расспросы о Гельмане: Марат — мой старинный приятель, даже почти друг (лет восемь с ним дружен, по моим меркам — вечность). В нашей жизни не раз бывали периоды, когда нас связывала совместная работа, которая, кстати, не имела отношения ни к сетевым проектам, ни, тем более, к литературным конкурсам.

На Вас сейчас активно наезжают. Захотелось ли Вам на кого-нибудь наехать? Так, чтоб сильно и больно.
Ну, это тоже смешно ;) Наезжать надо умеючи, предварительно изучив болевые точки противника. Впрочем, в моем случае, это довольно сложно ;) Кроме того, наезжающий, должен быть сочтен равным. А мои «равные» уже давно не работают в рамках эстетики «наезда»: неактуально сие, да и скучно. К тому же, все эти наезды я спрогнозировал заранее. И ежу было понятно, что человеку, который серьезно относится к себе и обладает повышенной возбудимостью, лучше делать обзоры новостей тяжелой промышелнности, а уж никак не сетевых лит.конкурсов. Ясен пень, что среди участников любого лит. конкурса есть ребята, которым лучше бы не знать ни одного алфавита. И когда этим беднягам кажется, что их обидели, они хотят дать сдачи — просто для того, чтобы спать спокойно. И, кстати, имеют на это полное право: стрессы надо снимать, любой ценой ;) Тот «Макс Фрай», на которого как бы наезжают — просто манекен начальника в комнате для снятия стрессов сотрудников японской корпорации (если, конечно, эти манекены не миф). А манекен по природе своей не способен захотеть «дать в отмазку». Есть, правда, и другой вариант: каждая Моська может войти в историю, если правильно выберет слона. Тут меня здорово прикалывает тот факт, что ребята изначально неправильно выбрали «слона»: на мне, конечно, можно «прокатиться», но только до ближайшего угла. Наезжали бы, что ли, сразу на Пушкина: юбиляр все-таки…

Антон Носик мне сказал, что Вы выпустили 8 бестселлеров в жанре «фэнтэзи».
Уже девять, можете меня поздравить. Впрочем, с жанром фентези меня связывают в основном уродливые обложки книг и тот факт, что первоначально сериал задумывался как своеобразная пародия на классическое фентези (это тогда в воздухе носилось, потом оказалось, что Успенский примерно в то же время начал лепить свои прикольные фентезюшки, которых я так и не прочитал, но верю читающей публике на слово, что это вполне весело), но постепенно превратился в нечто иное.

Как это Вам столько удалось?
В свободное от основной работы время ;) (Это — правда.)

Не утомляет — столько писать?

Если бы утомляло — не писал бы. Рубли как валюта меня не возбуждают ;)

У меня вот штампомер даже диск Вашими штампами переполнил!
Леонид, я как бы все понимаю ;))) Но я — не Голиаф, вы — не Давид, а «штампомер» — не праща. Со мной это не работает. Мне все можно, потому что… А вот так! ;)))

На сайте Марининой я вижу тиражи — от 50 тысяч экземпляров до полумиллиона. А вот Довлатов идет тиражем 20 тысяч.
И то, и другое — проблемы читателей, а не авторов ;) Или даже скорее проблемы господина Б-га, который, насколько мне известно, считается главным менеджером совершенно бездарного проекта «homo sapiens».

Каковы Ваши тиражи?
Самый низкий — 30 тысяч, самый высокий — 60. Как видите, в обморок падать пока рано ;) Правда, в минувшем ноябре исполнилось всего 2 года с момента выхода самой первой книги, к тому же, издательство «Азбука» не потратило на рекламу моих книг ни копейки. «Макс Фрай как коммерческий проект» — это тоже миф, причем один из самых нелепых. Наверное, я обладаю врожденной способностью периодически покрываться мелкими мифами — как подросток прыщами.

В чем, по-вашему, причина?
Леонид, вы не поверите — просто я пишу кайфовые книжки ;) Такие, каких мне самому когда-то, много лет назад, не хватало — вот и все.

Что бы Вы посоветовали Довлатову: заняться делом, писать детективы/фентэзи/умереть голодной смертью, работать на «Голосе Америке», эксплуатировать жену? Или зарабатывать другим трудом?
Нечего сказать, нашли советчика! Я и сам другим трудом зарабатываю! Может, пусть ему все-таки Маринина советует, раз уж вы парой абзацев выше приговорили эту парочку быть яркими примерами вопиющего антагонизма в нашем диалоге?

В двух словах — о чем Ваши романы?
Если бы было можно в двух словах — на хрена бы я девять томов писал? ;)))

Что такое этот Макс Фрай?
Макс Фрай — это такой специальный полезный парень 8-)

Ответ «а вот прочитайте и поймете» — не катит :-) Я пробовал, но, кроме «Идеального романа» не идет.
Это нормально. Я уже успел заметить, что примерно треть читательской аудитории просто не может воспринимать мои книги: их от меня тошнит ;) Треть «влипает» в мои книжки насмерть, треть считает, что это «ничего особенного, но по приколу». Причем это деление не на «умных» и «глупых» — просто у представителей этих групп разные темпераменты, способы восприятия, ожидания, склонность к дешифровке текстов и т.п. А «ИР» — вообще не показатель. Это же с самого начала была просто игрушка для очень маленькой компании «своих», результат нескольких месяцев комфортной жизни на расстоянии от родного языка и источников литературного питания ;) Кстати, возможно, именно поэтому он так хорошо прижился в сети.

Что для Вас — главное в технике? Когда пишете, и когда читаете. Сюжет, выдумка, идеи, стиль, язык? (В принципе, то , что не язык я уже усвоил из результатов штампомера).
Леонид, вы все-таки маньяк! ;) Сколько раз за это письмо вы повторили слово «штампомер»? ;) Язык — тоже «главное». Кто-то когда-то переслал мне чей-то (не помню никаких имен, голова дырявая) отзыв на мою книжку, там была фраза «слова на отдыхе»… Неплохое определение моей «языковой политики». Впрочем, нет ничего «главного». Помните этот старый анекдот: «пчелы — тоже фигня»… ;)

Помимо феноменальной личной производительности труда, у Вас еще и море сочувствующих. Вот взять художников. Кто такие Степин и Мартынчик?
Это такие специальные полезные ребята ;)

Почему они Вас иллюстируют? Нравятся ли Вам их работы?
Дык! Если бы не нравились, они бы меня не иллюстрировали.

Или, может, лучше бы кто-нибудь другой Ваш сайт оформил?
Если бы «лучше», так он бы и оформил ;)))

А может быть, мне лучше с ними поговорить?
Да поздно уже, вроде: я вам тут уже час ответ пишу: не выбрасывать же!

Копирайт в России. Я понял, что, не будучи гражданином России, Макс Фрай не может претендовать на обладание копирайтом.
Леонид вообще-то, все не так ;) Первые пару лет мне было прикольно врать на эту тему, но врать уже надоело, а правду рассказывать уже как бы глупо, так что пусть вопрос остается зависшим ;)))

А что же тогда делать виртуальным личностям? Мэри Шелли например? Регистрировать Мертвые Души? Или единственный путь — передать копирайт душеприказчикам (наподобие Степина и Мартынчик)?
Угу. Кстати, мой опыт показывает, что самые лучшие душеприказчики получаются из медиумов, которые, собственно и затевают спиритические сеансы, опосля коих эти самые виртуальные и начинают шалить ;)

Читатели муссируют слухи о том, что «Мой Рагнарек» и » Гнезда Химер» написал «не тот Фрай». Ссылаются на Ваши собственные заявления. Я проверил штампомером (да, мне прислали обе книжки!), пока что похоже, что это все тот же Фрай.
Да, пожалуй, ваш штампомер все-таки полезен в хозяйстве ;) Разумеется, все писано одной рукой, что по-моему, и без штампомера очевидно. Кстати меня не раз обзывали «бригадой» из 5 — 10 человек. Поначалу меня это почему-то злило, да и до сих пор иногда злит ;)

Тогда что это — самораскрутка? Или интересные интриги?
Это — элементарные расхождения в системах символов, неизбежные при вербальном контакте представителей разных психотипов (и, кстати, разных поколений, разных культур etc etc etc). Когда один человек говорит, что эти книги писал «другой Фрай», имея в виду, что люди, грубо говоря, меняются, другой (обладающий конкретным мышлением) понимает это так, что у книги другой автор. Кстати, я сам по этому поводу никаких заявлений не делал, кроме одного: честно подтверждал, что все одной рукой писано.

Вячеслав Курицын назвал 100 великих писателей современности…
Нет, это просто список «100 писателей». Очень Курицынский список. Это — художественный жест Славы Курицына. Жест — феерический, как все, что делает Слава. Но воспринимать его как «распределение путевок в пионерский лагерь» — смешно и наивно. Он сам его так не воспринимает ;)

…мы провели тест — проверили, кого люди знают, кого нет? Посчитайте и скажите цифры, а? И мы увидим, можно ли на Вас равняться.
На меня равняться в любом случае нельзя: я неровный. Но по спискам пройдусь с удовольствием: люблю такие игрушки.

Курицын
Знакомых (до появления в списке у Курицына, разумеется) имен — 76, читаных, увы (или к счастью) — 48, многие — по верхам, конечно. Времени сейчас нет, чтобы читать много и с кайфом, а читать, чтобы «быть в курсе» — пустое занятие. Читать надо, как на войну идти: с кайфом, куражом и полной самоотдачей. Многих (например, Ры Никонову, Пригова, Сорокина и прочая, я читал еще в юности, в самиздате, а Мамлеев в ту же пору ко мне на кассете попал: рассказы в авторском исполнении — круто!) Некоторых прочитал случайно: кстати, я бы тех же Байтова и Давыдова еще черт знает сколько не прочитал бы, если бы обзоров не делал. Поэта Месяца, к примеру, я прочитал, потому что Слава в одном помещении, где и я бываю, его книжку забыл, с закладкой на «Норвежской сказке» — у меня были три минуты большого счастья (остальное, впрочем, потом не очень покатило).

А почему Вас нет в этом списке?
Вопрос к Славе ;) И не я должен его задавать: какими идиотами мы оба при этом будем выглядеть! Кстати, все к лучшему: не хотелось бы мне попадать в один список с Вознесенским, Кивиновым, Марининой и еще рядом граждан (ничего личного, просто я этого не ем). Вполне возможно, Курицын меня просто не читал. Или ему просто не пошло, как и вам — не знаю, не спрашивал.

Вавилон
Знакомых имен: 36, читанных — всего 23, да и то больше половины — в последнее время и по чуть-чуть. Зато, опять же некоторые имена навевают чертовски приятные воспоминания. Например, тексты Юры Лейдермана я впервые увидел лет 15 назад (тогда они были совсем-совсем другие) и, кстати, до сих пор искренне благодарен этому парню за то, что он в свое время присадил меня на исландские саги: их я начал читать с его подачи, и для меня в те годы это была «великая эстетическая революция», очень личная, разумеется.

Мошков, зарубежная литература
Ни одного незнакомого имени, разумеется. Читаны 47 (лениво считать, сколько их всего, но по-моему, в минусе имен семь- восемь). С другой стороны, до боли возмущают чудовищные пробелы в самом списке: даже Уайлдера нет, позорище!

Мошков, современная русская проза
Здесь смешно. Опять же, всего три имени незнакомы, но читаны из списка только 26 (включая тех, кого начал и бросил, а таких немало).

Кого Вы читаете сами?
Из свежечитанного (что стоит сейчас на полке в кухне): Павич (стоит-то «Пейзаж нарисованный чаем», но «Хазарский словарь» все-таки несоизмеримо круче, на мой вкус — впрочем, он, вроде бы, более поздний, хотя я могу и ошибаться, а лезть за книгой на полку и проверять — лень), Роберт Ирвин «Арабский кошмар» — охренительнейшая вещь, я сейчас как раз уговариваю хороших людей, чтобы ее переиздали и как следует раскрутили: это может быть хит всех времен и народов!!! — Кундера, Мервин Пик (но он все-таки жуткий зануда), Харуки Мураками (чегой-то туго пошел, я его отложил до смены настроения), Хирага Гэннай «Похождения весельчака Сидокэна» — это пародия эпохи Эдо, нечто совершенно неописуемое, но очень на любителя — и почему-то Ницше (как его-то на эту полку занесло?!)
Большие потрясения моей жизни (в разных возрастах, разумеется но записываю по мере всплытия в памяти): Торнтон Уайлдер, Туве Янссон, Олеша, Борхес, Картасар, Диккенс (как ни странно, было и такое!), Гессе (никого не минула чаша сия), Хайнлайн (да, который Роберт Энсон), исландские и ирландские саги (это не понты, а большая любовь на всю жизнь), Федормихалыч (полное собрание сочинений этого гада довело меня до запоя в 18 лет, я быстро оклемался, но впечатление осталось), Кен Кизи, Сэллинджер, Трумен Капоте, Умберто Эко (все-таки, здесь я банален и «Имя розы» люблю больше других его вещей), Грин (только не «хиты», а малоизвестные вещи вроде «Дороги в никуда», Стивен Кинг (он простой, как пять копеек, особенно в переводах, но в свое время вставил как следует, поскольку на «правильные точки» давит), Виан, Герберт Уэллс (в детстве и только некоторые рассказы), Мамлеев (правда, только в авторском исполнении, на бумаге это уже было не то), Пу Сун Лин… Устал я вспоминать, но еще имен 20 — 30 равнозначных наскреб бы, если бы не три часа ночи! Наших, русскоязычных, впрочем, в списке будет очень мало: так уж вышло. Ну, могу со скрипом приплюсовать Булгакова и Пелевина, хотя «событиями» они для меня не были — просто кайфовыми встречами с кайфовыми же людьми… И еще Аксенов вызывает у меня теплые чувства — но именно чувства, а не «оргвыводы».
О поэзии говорить не буду вообще: интимная это штука, ее восприятие, поскольку ритмизированная речь — все-таки шаманская примочка. И о некоторых прозаиках тоже умолчу — по той же причине. А о некоторых, не менее любимых, молчу, потому что в памяти сейчас не всплывают.

Могли бы вы составить свой Top 100?
Топ 100 все-таки лениво ;-) И вообще я не одобряю «топов», если это не девичьи кофточки выше пупка. Порочная система, и, главное, примитивная.

Или Список 100 сетераторов Макса Фрая? Ну хотя бы 20?
Именно сетераторов? У меня стаж пока маловат, чтобы списки составлять. Ну, я понемногу делаю у себя на сайте табличку «что почитать». Через год из нее надо будет выкинуть девять десятых, и список будет готов. Из ребят, известных мне не по конкурсным работам, а по сайтам, на которые захожу — иногда трачу время на чтение Ромы Воронежского, Норвежского Лесного, Курицына (ессно: я все, что он делает искренне люблю), вчера вот по приколу почитал Леху Андреева. Наверное, это тоже начало некоего списка, да? Но наверняка в него не попало много классных людей — просто потому, что я до них пока не добрался.

Вы сразу узнали имена: Яркевич, Давыдов…
Яркевича грех не узнать ;) А вот Давыдова впервые прочитал именно в Тенетах: мало ли, что он там у Славы в списке был! За мной пока, вроде, Курицын с двустволкой не гоняется, требуя, чтобы я немедленно перечитал всех из его списка.

Не создает ли это эффект узости круга этих лиц? Тесноты мира?
Угу. И, к тому же, «страшно далеки они от народа». Но это уже проблемы народа ;)

Как Вы относитесь к тусовкам вообще?
Никак не отношусь. Я очень самодостаточный тип. Даже слишком. В работе это иногда мешает, но мне нравится ;)

Надо ли тусоваться — профессионально?
Кому-то, наверное, надо. Я знаю многих людей, которых сделала тусовка. Но это не мой стиль. Не люблю больших скоплений хомосапиенсов на ограниченной территории, их совместных передвижений по культурному пространству от водопоя к водопою, хотя к отдельным представителям данного вида отношусь нежно и трепетно. У все того же Славы Курицына (мы с ним в ту пору еще не были знакомы лично, да и сейчас знакомы весьма шапочно) в «Матадоре», если не путаю, был отличный текст о тусовках — тут пересказывать глупо, читать надо. Вот он вернется из Е-бурга, попрошу у него ссылку, а если этого текста пока нет в сети — у себя повешу на какой-нибудь салфетке. Он там все за меня уже рассказал про тусовки. И удивительно к месту процитировал классика: «ты царь, живи один». Вот… так и живу ;)

Вот Кузьмин говорит, что Вы совсем из другой тусовки…
Уже откомментировал выше 8-) Интересно, из какой я «тусовки», по его мнению?

… и Давыдова и Байтова не знаете.
Лично не знаю.

С кем Вы тусуетесь? С кем посоветуете тусоваться авторам?
Уже откомментировал. Что касается авторов — с издателями, наверное им, надо тусоваться ;) Только непонятно, как заставить издателей тусоваться с авторами?! На досуге-то?! «И тут к тебе подходит твой токарный станок»… Отнюдь не все авторы обладают неотразимым обаянием и теплотой Тимура Кибирова. А вообще, худшего советчика в этой области, чем я, найти невозможо.

Как Вы раскручиваете «Макса-Фрая»-звезду? Есть ли у Вас профессиональные секреты такого рода?
А как же! Каждый вечер беру бубен, шаманю, иду в Нижний Мир, там строю души предков и говорю им: «мать-перемать, а ну давайте, работайте на меня!»Но вообще, никто еще и не начинал «раскручивать» Макса Фрая. До сих пор были только разнообразные приколы и море удовольствия от их последствий, порой непредсказуемых. Сейчас как раз думаю: стоит раскручиваться, или лучше уйти в тень, пока еще не поздно. Потому как «звездность» в России не дает каких-то неземных благ, ради которых стоит резво шевелить задницей, а слава сама по себе — дрянная штука.

Каковы сильные магические слова, гипнотизирующие?
Меня словами не очень-то загипнотизируешь ;-)

Борхес? А еще? Раньше Кафка был. Пелевин — Кастанеда. Фрай — Борхес?
Фрай — просто Фрай, и ничего больше ;)А Борхеса я просто люблю — очень, до смешного, наверное. Мне жаль, что я никогда не был и не буду его соседом по кварталу, и мы не будем трепаться за чашечкой кофе о каких-нибудь гипотетических девяноста девяти способах написать детектив… А, понял! На самом деле, мне жаль, что я — не Бьой Касарес (так, кажется, звали его хорошего друга, которого он вспоминает чаще и нежнее, чем прочих).
Кстати: Кафку — ненавижу! Интеллектуально («головом», то есть) понимаю, что это кайф, понимаю даже — почему. Но читать не могу (т.е. когда-то прочитал его, конечно, и до сих пор рад, что больше можно не перечитывать). Очень больное сознание у этого дяди — и очень большой процент личного присутствия в книгах.

Чем виртуальный Фрай лучше невиртуального писателя? Он загадочнее? Идеальнее? Лучше защищен?
Виртуальный Фрай ужасно похож на невиртуального (что подтверждают все, кто знает меня лично). Ну, наверное, виртуальный Фрай относится к себе еще мене серьезно, чем невиртуальный, хотя и второй этим не слишком грешит ;-)

Что делать нашим писателям, чтобы стать успешными?
Я же говорю: шаманить надо ;-) А вообще — откуда мне знать?

Помимо обычной риторики: «работайте, пишите лучше» (Довлатов и работал, и писал лучше, однако, при больших тиражей не видел. Как победно замечает Веллер в повести «Ножик Сережи Довлатова»: «никому он там не нужен»).
Есть еще один ответ, на сей раз грустный: надо было рождаться не в этом мире. Здесь — именно такие скверные порядки, и ничего не попишешь.

Вот, есть у нас в «Тенетах» победители. Будут в АРТ-ЛИТО. Их работы признали кондиционными. Некоторые спрашивают — а дальше? Ведь дальше ничего не происходит. Что делать? Идти в профессиональную среду?
Что значит — идти в профессиональную среду? Это же не комната специальная, где открыл дверь, вошел — и уже там. Нет рецепта — такого, чтобы один на всех. Я вот сейчас бьюсь со своими издателями, убеждаю их, ору дурным голосом, трачу а-а-агромадные деньги на междугородние звонки (они в Питере, а я пока в Москве). Хочу, чтобы мой «скорбный труд» помог правильному заполнению редакторских портфелей. Я хочу, чтобы хорошая литература печаталась: сетевая, не сетевая — мне по барабану, но сейчас я окунулся в сетевую, так что и пою о ней. Мало того — я хочу, чтобы ваш нежно любимый Довлатов расходился чудовищными тиражами, а Маринину с ее ментовско-женской прозой читали пенсионерки от скуки, в мягких переплетах — как и положено. Я хочу, чтобы куча народу знала, кто такой Байтов, и с недоумением скребли в затылке, когда их спросят: кто такой, к примеру, Доценко? Хочу из чистого эгоизма: потому что в таком мире мне самому будет комфортнее жить. Не знаю, чем это все закончится: втемяшу ли я в их (по большому-то счету, умные) головы, что звезд лучше делать из талантливых интеллектуалов, а не из простодушных ремесленников? Посмотрим. Поживем — увидим.

Кто Ваши читатели? В оффлайне и на Сети?
Да кто угодно. От десятиклассников до теток за 50. Как правило, они «шибко грамотные» — с высшим образованием то есть. Студентов среди них точно много, что радует. Знаю, что родители таскают мои книги у своих детей и наоборот.

Что Вы о них знаете?
Мало, наверное. Почти ничего, кроме сказанного выше. Полагаю, что многие из них в чем-то похожи на меня самого (тут работает «фокус с зеркалом», описанный мною во «Власти литературы» — и никуда от этого не денешься).

Вот CDru.com изучает своих посетителей — дай Бог каждому НИИ такой тщательности. А Вы? Может быть, Вас читают «не те» люди?
И «те», и «не те». Всякие. Пока между мной и моими настоящими читателями еще стоит барьер: уродские позорные обложки. Я бы сам книгу в такой обложке не купил ни за что — с какой стати?! Теперь-то уже, после того, как меня обвешали идиотскими ярлыками начиная от «Санта-Барбара для интеллектуалов» и заканчивая «русским Кастанедой» (уж не знаю, какой из этих ярлыков смешнее!) мои книги начали в «книжных лавках» появляться (это такая, по-моему, очень «московская» примочка: маленькие магазинчики, обычно с убогим интерьером и очень хорошей литературой на полках). Но барьер пока есть, и будет существовать до переиздания в новом оформлении, которое уже год откладыватеся: мои
«Азбуки» (как и многие их коллеги) полагают, что все люди — законченные мудаки, мутанты и козлы позорные и книги в приличном оформлении покупать не будут. Я уверен, что будут, и еще как. (С пафосом): нас рассудит история!

Читают ли Вас Ваши родители/друзья/дети? Родители/друзья/дети Ваших друзей?
У меня нет ни родителей, ни детей. Друзья, каковых немного, и приятели, коих великое множество, читают, разумеется. Но поскольку они — люди моего круга, не достают меня ни восторгами, ни придирками и вообще не акцентируют внимание на том, что я какой-то там «писатель». Изредка, впрочем, выдают такие комментарии, что я понимаю: жизнь удалась (и — бум мордой в салат!) Впрочем есть у меня знакомцы, которые вообще не знают, что я какие-то там книжки пишу. Некоторые друзья делятся с родителями и детьми — в тех семьях, где принято дружить между собой. Некоторые семьи подружились на моей почве. Некоторые раздружились. Вот такой мексиканский сериал 8)

Встречаетесь ли Вы с читателями оффлайн?
Нет.

Что делать устроителям конкурсов, чтобы их конкурсы приносили авторам хоть какую-то пользу? Просить у Темы Лебедева, Льва Глейзера и Антона Воскресенского по миллиону баннеров?
Баннеры — хорошее дело ;-) Это как клизма — никогда не помешает.Впрочем, как я уже говорил, я собираюсь копать в том же направлении. Посмотрим, что из этого получится.

Тусоваться?
Ну… наверное — если они способны произвести благоприятное впечатление на кого надо. Но я уже говорил: тут я не специалист.

Приглашать правильных людей в оргкомитет?
Угу. Вот это точно надо. Один правильный человек с гиперактивностью всего в 14 Гельмана способен раскрутить все что угодно, в том числе и конкурс сетевой литературы — почему нет?

О чем я Вас не спросил, а следовало бы?
Вы меня не спросили, сколько времени я угрохал на ответ ;-)Отвечаю: три часа с хвостиком… Ой, нет: четыре с хвостиком! (Еще ведь по спискам вашим лазал, пальцы загибал, как последний дурак) Едва жив остался.

Впрочем… Было бы неинтересно — бросил бы и пошел бы спать.
Так что, спасибо за хороший треп.

Cпасибо! Надеюсь, на следующей неделе у меня появятся новые гости. В случае чего, на руках их принесу, с криком: «сопротивление бесполезно!»