«Мы делаем невозможное, и у нас это получается, — если смысл жизни не в этом, я так не играю.»
Макс Фрай
«Когда человек … слушает сказку, — писала Эмма Юнг, — он исцеляется, потому что такое восприятие возвращает его к архетипическому шаблону поведения, к его истинному и законному месту в мировом порядке». От себя добавим: то же самое происходит, когда человек рассказывает сказку».
Из аннотации к первому сборнику «Русских инородных сказок» (2003)
«Здесь был ФРАМ», — называется сборник. Файл, попавший в мои руки для рецензирования, носил другое название, скорее всего рабочее, но тем не менее заставившее поежиться: «ФРАМ-мемориал».
Мемориал. Мрамор, гранит. Памятник. Каменная точка над тем, что вот только еще, на нашей памяти, было живой жизнью? Ну уж нет.
Да, этот замысел – сложившийся, что примечательно, стихийно, на ходу, по мере исполнения – безусловно достоин памятника. Но – живого.
К счастью, этот – живой.
Книга строится как антология – история десятилетнего опыта поиска и написания текстов и выработки (скорее обнаружения) участниками проекта общего смысла.
Каждый из ФРАМовских сборников представлен, во-первых, содержанием. Во-вторых, если он – действительно сборник разнородных (разноинородных – так и хочется скаламбурить, используя фирменное ФРАМовское, фраевское словечко) текстов, то – одним-двумя, на вкус составителя, рассказами оттуда (не факт, что самыми характерными – иной раз, признается Фрай, не знаешь, что и выбрать). Из «Вавилонского голландца» (2009) представлены аж четыре рассказа (три – Кэти Тренд, из «каркасного» для этого сборника цикла о «Морской птице», и один – Алексея Карташова). Впрочем, «Голландец» — пиковая книга проекта, ради которой одной, по моему разумению, его уже стоило бы выдумать.
Если же книга, волею случая, «белая» — это особый жанр ФРАМовских изданий, «белая серия»: авторские книги, независимо от того, сборники ли они, как, скажем, «Йошкин дом» Виктории Райхер или «Лучшее лето в ее жизни» Леи Любомирской, цельные ли тексты — романы, как «Побег куманики» Лены Элтанг или «Духов день» Феликса Максимова, – читателю, увы, придется обойтись фраевским преди (или после-)словием. И только им. Ни кусочка текста, даже тех авторов, которых Фрай признавал особенно значительными (впрочем, других он в «белой серии» и не издавал!). То есть нам остается фраевское видение книги, автора и их места во фраевском восприятии.
На мой взгляд, зря — фрагменты текста кажутся здесь совершенно необходимыми (хотя фраевские комментарии необходимы ничуть не меньше: они – полноценная часть проекта). Но что поделаешь: как и ФРАМ в целом, этот сборник – отчетливо авторский, фраевский проект, так что придется и считаться с прихотью и произволом автора-составителя, и понимать его логику. А она там есть, можно не сомневаться.
И поскольку книга – антология, сумма десятилетнего ФРАМовского опыта, говоря о ней, поневоле придется говорить о проекте в целом. А он на это и напрашивается. Он действительно оказался – к изумлению издателя-составителя – очень цельным.
Теперь уже видно, что ФРАМ оказался большим и серьезным смысловым предприятием. И не только в том отношении, что Фраю удалось открыть и ввести в литературный оборот несколько десятков (!) очень ярких авторов: Лену Элтанг, Галу Рубинштейн, Аду Линкс, Викторию Райхер, Феликса Максимова, Лею Любомирскую… Список мог бы быть очень длинным – и то если перечислять только самых заметных. А ведь были еще замечательные авторы, которые появились в первых сборниках и потом куда-то пропали – но ведь запомнились же, помнятся до сих пор! – например, Владимир Коробов или Александр Курсков. Одного этого было бы уже, кажется, достаточно — но нет, это не все.
За прошедшие десять лет у ФРАМа незаметно сложилась и теперь прочно существует собственная, ничем не заместимая и мало с чем сравнимая культурная ниша. Стоит быть уверенными, по крайней мере есть смысл надеяться: о нем еще напишут культурологические исследования – из области истории идей, истории ценностных установок и такой трудноуловимой вроде бы, но вполне четко формулируемой вещи, как история чувства жизни. У чувства жизни, разумеется, тоже есть история.
Тексты, объединяемые проектом ФРАМ, – в основной своей массе беллетристика (в противоположность литературе «высокого напряжения», хотя есть среди них и такие: например, тексты Феликса Максимова, Лены Элтанг – это, несомненно, литература «высокого напряжения»). То есть вполне себе литература для повседневного чтения – как будто необременительная, как будто не из тех, что ставят читателя перед крупными задачами, требуют от него больших усилий, переворачивают мировосприятие или, скажем, радикально проблематизируют жизнь. Скорее уж напротив — из тех, что помогают ее вынести.
(Между прочим, удобство для читателей было одним из условий, «встроенных» в проект с самого начала: «В 90-х мне постоянно внушали, — рассказывал Макс Фрай одному из интервьюеров, — что отечественная короткая проза не востребована, что ее невыгодно издавать и никому она не нужна». А ведь с этого и начиналось: с поиска в интернете текстов, преимущественно коротких рассказов, для того, чтобы можно было их издать. «При этом для меня было очевидно, — объяснял Фрай, — что, к примеру, в больших городах, где люди каждый день ездят на работу в транспорте, есть потребность в коротких рассказах. За одну поездку можно прочитать две-три истории — очень удобно!»)
Но это все-таки беллетристика особого рода, с особыми задачами, тем вернее срабатывающая, что не воздвигающая перед читателем сверхзадач и позволяющая доверчиво подойти к ней любому (ну ладно, почти любому) человеку.
Издавна деля про себя всех создателей текстов на «проблематизаторов» и «гармонизаторов», я бы не решилась однозначно отнести авторов ФРАМа к какой-то одной из этих категорий. Они – если говорить в целом, именно как о группе, представляют собой тип редкостный – и проблематизаторы и гармонизаторы одновременно. А вот в традиционном делении на разрушителей и созидателей они, безусловно, созидатели. Выращиватели.
То, что делают авторы ФРАМа, можно было бы назвать работой по ремифологизации жизни (что очень важно — обыденной жизни. Собственно, настоящая мифология именно такая: она существует в повседневности как ее, так сказать, скрепляющий материал). Точнее – по оживлению тех источников, из которых мифологизация жизни растет, по регенерации (задавленного в нас рационалистическими установками) чувства чудесного, чувства самой его возможности, чувства непредсказуемости и пластичности жизни, обилия и неисследимости ее источников. Эта работа, несомненно, терапевтична как в отношении культуры в целом, так и в отношении отдельных ее носителей.
«… все повести Хаецкой, собранные под этой обложкой, — пишет Фрай-составитель о „Троллях в городе“ Елены Хаецкой, одной из книг «белой серии» ФРАМа, — правдивые истории о множественности миров, проницаемости границ и постоянной готовности Неведомого стать единственной реальностью, оставшейся в нашем распоряжении».
Так ведь все тексты, все книги ФРАМа – именно об этом.
Это, как известно, то чувство, которое питает все религии, все философии, вообще если не все творческие акты, то, по крайней мере, их большинство. (По существу, здесь идет работа не с представлениями, а именно с чувством, из которого растут все представления.)
«По вечерам, собравшись вместе (за обеденным столом, или во дворе, среди пивных жестянок и цветущего жасмина, или за столиком кофейни, или на чердаке деревенского дома, или, как чаще всего бывает, у мониторов домашних компьютеров), — пишет Фрай о „Русских инородных сказках-4“ 2004 года, — мы рассказываем друг другу сказки, наскоро мастерим из подручного материала, соединяем рваные края легенд, капаем тягучий, молочно-белый клей ПВА, чтобы концы, единожды сведенные с концами, оставались в таком положении навечно».
Ключевые слова тут, подозреваю, – «из подручного материала». В литературе этого рода чудесное делается из материала самой жизни, без избыточных апелляций к трансценденции – той самой, о которой настолько ничего, если быть совсем честным, неизвестно, что возникает сильный соблазн уцепиться за какую-нибудь – из предлагаемых в изобилии — жесткую доктрину и на ней успокоиться. Многие так и делают. Так вот, читателю ФРАМа предлагается быть еще более честным и не успокаиваться ни на какой доктрине, а принять непредсказуемость мира в ее принципиальности. «Клей ПВА» тут если что и держит вместе, то разные внимательные, удивленные недоумения, срастающиеся в Одно Большое Внимательное Удивленное Недоумение.
В этом-то и заключается одно из важнейших культурообразующих свойств человека: открытость.
Вообще мне с самого начала, еще с «несерьезных» ФРАМовских сборников, упорно кажется, что истории ФРАМа – это истории (и мировосприятие) очень незащищенных людей, людей без кожи, которые, более того, свою незащищенность принимают и готовы в полной мере проживать, которые не пытаются защищаться от «реальности» ее общеупотребительным, устоявшимся образом. Тех, кто все время чувствует: может быть что угодно.
С такого чувства жизни начинаются миры.
В чем тут дело, чуткие читатели заметили уже в самом начале. «Как и прочие сказки, — писал еще в 2003-м о самых первых „Русских инородных сказках“ Александр Гаврилов, — они, конечно, для детей, но для тех внутренних, которые живут во взрослых. Сказки по всем правилам: в них волшебной оказывается повседневность. Не колобки и избушки, которых большинство ныне читающих на русском языке в глаза не видали, а секретарши, пресс-конференции, психотерапевты, журнал „Афиша“, на помойке подобранные зверьки…»
Конечно, это и реабилитация внутреннего детства. (Ведь не может же быть совсем случайным то, что из самого первого, еще доФРАМовского сборника – «Книги непристойностей» 2001 года — в этот, итоговый, взят – и поставлен самым первым (ключевым, открывающим) – именно рассказ о детстве, «Отец» Олега Постнова?) Со всем присущим ему потенциалом роста, между прочим, ибо в детстве главное все-таки это, и чувство чудесного тут (увы?) – инструмент. Потому-то многие и забывают об этом инструменте, когда думают, что уже достаточно выросли. (Хотя на самом-то деле — никогда не достаточно.) Авторы ФРАМа восстанавливают детское мировосприятие (серьезнее не бывает, между прочим! Облегченность и условность – это уж скорее из числа взрослых защитных механизмов, нарабатываемых с возрастом; у детей все смертельно всерьез). Выводят его на Большой Культурный Уровень, на уровень большого дискурса, включают его во взрослое восприятие на правах полноценной компоненты. Используют его потенциал, о котором взрослым (в силу, думается, все тех же защитных механизмов) свойственно забывать.
Один из самых глубоких толкователей ФРАМовского проекта, критик Ольга Лебёдушкина писала, что сквозные темы ФРАМовских авторов – детство и смерть и что это – темы, глубоко родственные друг другу. А ведь, если вдуматься, это – самые основные экзистенциальные константы: начало и конец, возникновение и исчезновение. (Неотделимые друг от друга) возможность и невозможность человека.
Кроме этих констант, разнороднейших авторов ФРАМа объединяет (впрочем, тоже родственное этим двум сквозным темам!) повышенное чувство чудесного. Такого чудесного, которое предшествует любым идеологическим конструктам, пропитывает обыденную жизнь и просвечивает сквозь нее. ФРАМ апеллирует к первичным, мифотворческим силам жизни, расшевеливает их в человеке, не игнорируя, что характерно, того, что было наработано нашей (западной) культурой и цивилизацией за столетия «расколдовывания» мира – не конфликтуя с наследием Просвещения, — но уживаясь с ним. И учитывая его.
«О тайной жизни предметов, – говорит в одном из текстов, комментирующих „Троллей в городе“, Ксения Агалли, — знает каждый, кто не дурак. <…> О тайной жизни самой жизни‚ напротив‚ знают совсем некоторые‚ и еще довольно-таки немногочисленный состав населения смутно догадывается. Поэтому совсем‚ совсем не каждый может взять и написать об этом книжку».
Вот Макс Фрай и собрал таких: которые могут – о чем бы ни писали – именно об этом.
Чудесное, которое просвечивает сквозь ФРАМовские тексты, – отнюдь не добренькое и отнюдь не всегда благорасположено к человеку. Оно умеет быть страшным, жутким (что хорошо видно, например, в текстах одного из «знаковых» ФРАМовских авторов Леи Любомирской: там очень видно, что это чудесное – и жесткое, и темное, и опасное, вплоть до смертоносности. Отчего его чудесность, однако, меньше не становится).
Я бы сказала, это неприрученное чудесное.
Одна из важнейших его черт – с одной стороны, неантропоцентричность (оно – само по себе и не ради человека существует), но с другой стороны – восприимчивость к человеку. С ним можно взаимодействовать, вести диалог, -памятуя, насколько возможно, что результаты такого взаимодействия опять-таки способны быть непредсказуемыми.
Как сказал сам Фрай в одном интервью, «чудесного в этом мире предостаточно, более чем, просто оно выглядит и происходит не совсем так, как нам того хотелось бы, как мы приучены ожидать».
Вот это последнее очень важно. Авторы ФРАМа работают еще и с нарушением типовых ожиданий.
И все-таки настаиваю: то, что делает ФРАМ, – это именно терапия. Она ведь и жесткая бывает. (Еще одну цитатку хочется вспомнить из аннотаций к ФРАМовским книжкам – в данном случае это «Книга врак» 2003 года: «Листая страницы этой книги, вы вряд ли сможете уютно устроиться, отдохнуть душою. Хуже того, вполне возможно, вы так расстроитесь, что пропадет аппетит, зависнет компьютер и сломается телевизор, а от этого, не к ночи будет сказано, может начаться духовная жизнь.
Врагу не пожелаешь».)
«Забавно, — пишет Фрай во вступлении к рассказам из последнего сборника, „В смысле“, — (и в высшей степени оптимистично) выглядит тот факт, что моя книгоиздательская затея, начавшаяся когда-то как безответственная игра, с нелепой, в сущности, „Книги непристойностей“, десять лет спустя завершилась сборником интересных и мощных текстов; название его полностью соответствует содержанию и свидетельствует, что прошедшие годы были целиком посвящены обретению смысла». Хотя об этом как о специально поставленной задаче все эти десять лет как будто никто и не думал.
В общем, вся история ФРАМа, от «Книги непристойностей» до заклинаний (последние, прямо-таки магические рассказы — «Петра» Александра Шуйского и «Семь звезд» из цикла о Южнорусском Овчарове Лоры Белоиван), – это история — да, конечно, о плодотворности игр тоже, но прежде всего все-таки о том, что реальность только тем и занята, что не совпадает с нашими сознательными намерениями, а смысл сам находит человека. Особенно если ему помочь.
«А я очень люблю, — иронизировал Фрай в ставшем уже, кажется, хрестоматийным диалоге с Дмитрием Дейчем, — обманывать ожидания, более того, полагаю это чрезвычайно полезным делом и вообще важнейшим из искусств».
Ну да. Ведь так называемая реальность делает то же самое. Чтобы доказать нам, что она настоящая. И заодно – чтобы ожидания росли, не успокаивались на стереотипах.
ФРАМу – в полном соответствии с повадками настоящей реальности — удалось нечто даже большее, чем перерасти первоначальный замысел. Это-то по силам всякому живому предприятию. ФРАМ же перерос – случайность, первоначальное отсутствие замысла: не имея его изначально, он себе этот замысел вырастил, собрал «из подручного материала» (по ходу дела обнаружив глубокую неслучайность этого материала) – и сам вырастился им.
Не напоминает ли это вам ситуацию с человеческой жизнью вообще? Мне – очень напоминает.
Вообще, конечно, жаль, что ФРАМовских сборников больше не будет. С другой стороны, всякий проект стоит вовремя прервать, пока он не начал вырождаться, вычерпав собственные внутренние ресурсы. Прекратить, пока от проекта еще нет усталости, пока его еще жаль утратить, когда о нем можно будет вспоминать с тоской и благодарностью (что тоже, между прочим, стимулирует культурную энергию, создает культурную динамику.)
Если бы не это — по идее, вынужденное — подведение итогов, мы, может быть, так и не задумались бы над тем, что значил для нас проект ФРАМ, так и не узнали бы этого. А теперь – знаем.
