Тексты про авторов сборника, сопровождающие их автобиографии, которые, конечно же, размещены в конце книги и (в какой-то степени) являются моим авторским вкладом в нее.
Макс Фрай
Когда цикл рассказов про деревню Южнорусское Овчарово будет завершен и, не сомневаюсь, издан отдельной книгой, рецензенты, из тех, что потолковей, в связи с этим не раз помянут термин «магический реализм», а автора, конечно же, многократно назовут «русским Маркесом». И это будет очень мило с их стороны, но совершеннейшая неправда.
Потому что, во-первых, словосочетание «магический реализм», кажется мне, давно уже стало тавтологией, всякое мало-мальски добросовестное описание реальности немыслимо без той ее составляющей, которую по традиции называют «магической», без нее текст становится мертвым вымыслом, а его пространство — вымороченной безводной пустыней. И в этом смысле проза Лоры Белоиван — самый настоящий реализм, подлинная живая жизнь, где есть место всему, свойственному жизни, в том числе (и в не в последнюю очередь) магии.
А, во-вторых, потому что Южнорусское Овчарово — одно из немногих известных мне мест, настоящих и вымышленных, вернее, постороенных из камня и сложенных из слов, где невозможно то подлинное, по-настоящему страшное Макондовское одиночество, следствие (и синоним) богооставленности. Лоре Белоиван удалось создать пространство обаятельное, но не идеальное, не утопическое, далеко не всегда комфортное, зато дружественное и чуткое к любому проявлению человеческого духа. Хоть собирай котомку и отправляйся туда пешком через два континента, не то в паломничество, не то на вечное поселение, потому что Южнорусское Овчарово — земля обетованная, и Бог ходит среди ее насельников, и все они уже — здесь, сейчас — бессмертны.
***
Практически невозможно не впасть в сентиментальный тон и не сказать сейчас, что писатель Марина Воробьева выросла буквально у нас на руках, или что там у издательства вместо рук — монитор? Клавиатура? Так или иначе, но Марина сперва читала рассказы, опубликованные в сборниках ФРАМа, потом начала показывать нам свои тексты, и довольно быстро стало ясно, что их можно (а некоторые даже необходимо) публиковать. Ее развитие было стремительным, всего за четыре года от искренних и динамичных, но все же ученических рассказов — до опубликованного в этой книге «Карнавала», который кажется мне безупречным маленьким шедевром.
Иногда, меняя место жительства, человек так прочно врастает в новую землю, настолько полно пропитывается воздухом тамошнего бытия, что тексты его, написанные по-русски, кажутся (и, собственно, являются) частью совсем иной культурной традиции. Это случается вовсе не с каждым уехвашим. Среди авторов ФРАМа немало жителей Израиля, давно и успешно интегрировавшихся в новую языковую и культурную среду, но именно рассказы Марины Воробьевой кажутся мне органичной частью израильской, точнее, средиземноморской литературы, написанной — совершенно верно — по-русски.
Я надеюсь, что работа с текстом стала за эти годы настолько важной частью жизни Марины, что она уже не захочет (и не сможет) остановиться, и, следовательно, все для нее (и нас, читателей) только начинается.
***
Дмитрий Дейч, автор текстов, где воздуха-смысла, пригодного для читательского дыхания всегда больше, чем слов, эмоций и событий, в интервью часто называет себя «сказочником» и (по крайней мере, в известных мне источниках) никогда не упоминает о своих многолетних занятиях тайцзи-цюань. А я, напротив, не могу обойти эту тему, потому что нет для меня иного способа объяснить себе (и, тем более, читателям) феномен прозы Дейча, его неповторимую авторскую интонацию. Сам Дейч определяет тайцзи как особое, то есть, отличное от регулярного, обыденного состояние человека и одновременно окружающего мира. Собственно, мне и прибавить нечего — и так ясно, что тексты практикующего будут проникнуты этим состоянием в той же степени, как его дыхание, как вообще все, что он делает.
Но иногда этого простого объяснения моему падкому на слова и образы уму бывает недостаточно, и тогда Дейч-прозаик представляется мне шаманом, только что вернувшимся из Нижнего Мира с душой подопечного за пазухой. Стоит, отложив в сторону бубен — одной ногой в мире людей, другой все еще в мире духов, говорит лакончно: «Будет живой однако». Вот ровно так же — коротко, спокойно и, в некотором роде, деловито — пишет Дмитрий Дейч. О чем бы ни шла речь — о «переводах с катайского», похождениях Гриффита, или, как в сказке из этой книги, о бесчинствах моли, взгромоздившейся на именинный пирог — у него всегда есть как минимум одна хорошая новость для читателя: «Будешь живой однако». И душу аккуратно возвращает на место, туда, где ей положено быть.
***
Замировская — это чудо, которое случилось со всеми нами, читателями новейшей русской литературы и ее издателями. Причем довольно давно уже случилось, можно было, по идее, привыкнуть, а я до сих пор всякий раз, встречаясь с новым текстом Замировской, сижу, затаив дыхание — чтобы не исчезло, не развеялось.
Но теперь-то уж точно не развеется.
Весной 2010 года в издательстве АСТ вышла книга ее рассказов «Жизнь без шума и боли»; некоторые из опубликованных там текстов появлялись раньше в сборниках ФРАМ — «78», «Уксус и крокодилы», «Беглецы и чародеи», «Книга Страха», «Куда исчез Филимор?», «Шкафы и скелеты», «Живые и прочие» и в разных выпусках «Русских инородных сказок». И я уже много лет помню наизусть финал ее исполненного черной жути и ослепительного света (почти немыслимое сочетание, характерное, тем не менее, для всей прозы Замировской) рассказа про дядю Вовика, одного из первых, попавшихся мне на глаза: «пускай себе лежит, это не очень важно; это как память, это и есть память».
Каждому, у кого есть опыт постепенного выздоравливания от тяжелой болезни, знакомо состояние, наступающее сразу после кризиса, когда болезнь — вот она, еще здесь, пальцем пошевелить не дает, а все равно больше не имеет значения, не считается, потому что ясно, как все будет, вектор грядущих измненений настолько отчетлив, что они уже, можно сказать, наступили, и время нужно только для того, чтобы это осознать. Все вышесказанное в полной мере относится к состоянию читателя текстов Татьяны Замировской. По крайней мере, я всякий раз по прочтении чувствую, что дела мои только что были очень плохи, но кризис уже миновал. И точно знаю, что выздоравливаю.
***
Рассказы и повести Юлии Зонис мы неоднократно публиковали в разных сборниках ФРАМа: «Уксус и крокодилы», «ТриП», «Беглецы и чародеи», «Книга Страха», «Шкафы и скелеты», «Праздничная книга», «Живые и прочие», в нескольких выпусках «Русских инородных сказок». А в 2009 году в «белой» серии ФРАМа вышел ее роман «Культурный герой», написанный совместно с Александром Шакиловым.
Подводя итог нашешго сотрудничества, я хочу сказать, что с Юлией Зонис мне-читателю (а значит, и многим другим читателям)чревычайно повезло. Она из тех авторов, чьи тексты — очень разные, порой настолько, словно написаны доброй дюжиной незнакомых друг с другом людей — всегда ждешь с нетерпением, начинаешь читать, вроде бы, по обязанности, но уже пару страниц спустя, думаешь, совершенно как в детстве: какая же это прекрасная работа — книжки читать. Особенно такие увлекательные.
***
В конце 2010 года в московском издательстве «Контакт-Культура» вышла книга Елены Касьян «Фея по фамилии Дура». Это одна из тех редких детских книг, которые адресованы в равной степени детям и взрослым — большая авторская удача.
«Фея по фамилии Дура» — истории, рассказанные от лица маленькой девочки, в точности такой, какой когда-то была сама Лена, так, по крайней мере, думает читатель и потому не слишком удвляется ювелирной точности, с которой описаны все непредсказуемые движения девчачьей души. А в этой книге Елена Касьян представлена рассказом «Рисковое дело» из пока еще не завершенного цикла рассказов о мальчишках, ничуть не менее достоверных и точных в наималейших деталях. Как будто у Елены Касьян было сразу два детства вместо положенного всем одного.
Хитренькая какая!
***
С текстами Ирины Комиссаровой мы, к сожалению, встретились совсем недавно — лучше, чем вовсе никогда, а все-таки слишком поздно. Не люблю сожалеть о том, чего нельзя исправить, но локти кусаю, воображая, какой рассказ могла бы написать она для проекта «78», для «Вавилонского голландца», или для почти детективного сборника «Куда исчез Филимор?» — если бы знала о наших играх и захотела включиться. Опубликованный здесь рассказ «Жизнь и ловля пресноводных рыб», как мне кажется, в полной мере раскрывает потенциал этого автора.
Уже хотя бы поэтому имеет смысл отменить конец света, который с достойным лучшего применения энтузиазмом пророчит себе а ближайшие годы суеверное население мегаполисов. Угомонитесь. Пусть Комиссарова спокойно пишет еще.
Дайте ей время.
***
«Белая» книга, которую упомянула Лея Любомирская, «Лучшее лето в ее жизни», была в свое время издана ФРАМом на радость не только читателям, но и бессовестным книготорговцам, которые, говорят, заламывали за нее аж по шестьсот рублей. Видимо, инстинктивно чуяли, что держат в руках нечто бесконечно драгоценное и реагировали на это смутное ощущение самым привычным, так сказать, спосбом.
Мне бесконечно жаль тех читателй, которым книга Любомирской так и не досталась, потому что тираж был мал, а цены, как сказано выше, непомерно высоки. Для меня «Лучшее лето в ее жизни», ароматнейшая магическая квинтэссенция живой Португалии, надолго стала одной из тех книг, что всегда лежат наготове в изголовьи кровати — в устах человека, который был ее составителем, то есть, долго ломал голову над порядком текстов и названиями разделов, такое признание дорогого стоит. Когда Шаши Мартынова попросила меня составить мою личную книжную полку для магазина «Додо», «Лучшее лето в ее жизни» стало единственной книгой ФРАМа, вошедшей в заветную тридцатку — мне было неловко косвенно рекламировать собственную продукцию, но обойтись без рассказов Любомирской оказалось совершенно невозможно.
Если вы уже прочитали ее новые тексты, вошедшие в эту книгу, вы меня, безусловно, понимаете.
***
В силу ли изложенных в автобиографии объективных фактов, или же каких-то иных, неподдающихся внятному проговариванию причин, уникальная, насыщенная проза Феликса Максимова представляет собой, в первую очередь, открытый диалог со смертью — «на повышенных тонах», как написала когда-то тонкий и точный критик Ольга Лебедушкина. Она гворила тогда о некоторой общей для всех авторов ФРАМа интенции, но именно в разговоре о текстах Феликса Максимова ее остроумное определение становится единственно возможным, хирургически точным. Максимов — прозаик-заклинатель, позаик-акробат, фехтовальщик и канатоходец, писательство в его случае занятие чрезвычайно опасное, зато и предельно осмысленное — как, скажем, предрассветная молитва в индийских монастырях, насельники которой еженощно поднимают для всех нас солнце.
Феликс Максимов — один из тех авторов, говоря о которых я никак не смогу избежать пафосной старомодной формулировки: «Нам выпала честь представить их публике», — потому что это правда. Выпала такая честь. Повезло — издателю и, тем более, читателям.
Мы публиковали рассказы и повести Феликса Максимова в сборниках «Секреты и сокровища» (знаменательно, что попавший туда и ставший его первой ФРАМовской публикацией текст назывался «Прекратили смерть»), «Пять имен», «78», «Уксус и крокодилы», «Книга Страха», «Шкафы и скелеты», а в 2010 десятом году издали в «белой» серии его роман «Духов день». В эту книгу вошли повести Феликса Максимова «Бедный Генрих» и «Падение Икара»; и если в первой жизнь проигрывает смерти по очкам, то финал второй оптимистичен настолько, что пока мы читали присланный Феликсом текст, за окном началась восхитительная январская оттепель; будь повесть романом, небось, и форзиции зацвели бы, а так — не успели.
***
Улья Нова, строго говоря, не ФРАМовский автор — в том смысле, что давным-давно, когда никакого ФРАМа на свете не было, написала симпатичный роман «Инка», который был издан без нашего участия, как и другие ее книги, перечисленные выше. Однако мы (то есть, Улья Нова и ФРАМ) все равно встретились, понравились друг другу и решили что-нибудь сделать вместе. Таким образом рассказы Удьи Новы появились в наших сборниках «Тут и там», «Живые и прочие», «Из чего только сделаны». Ее рассказ «Инициация», опубликованный в этой книге, попал ко мне практически в самый последний момент, и сразу стало ясно, что этой очень простой, очень внятной, холодной и чистой, как инструкция, истории очень не хватало на нашей тщательно собранной ярмарке смыслов.
***
Екатерина Перченкова в последние годы пишет большой цикл рассказов под названием «Книга живых и мертвых»; один из них «Игорь Петрович» опубликован в этом сборнике. И мне в связи с названием ее проекта всякий раз вспоминается строчка из песенки «Аукцыона»: «Я веду книгу учета жизни». В юности под влиянием этой песенки мы даже завели себе толстую конторскую тетрадь, написали на картонной обложке: «Книга учета жизни», изготовились записывать туда чужие тайны, страшные и не очень, но, честно говоря, так ничего путного и не записали, потому что чужие тайны оказались, по большей части, смертельно скучными, зато некоторые из них, напротив, настолько сокрушительными, что мы так и не сумели пересказать их своими словами, как ни старались.
Что же касается текстов Екатерины Перченковой, у нее в запасе достаточно и чужих тайн, и слов, пригодных для их разглашения. А еще у нее есть редкое для литератора умение сохранять дистанцию между собой и персонажами, не влипать с головой в их жизнь, не осуждать и не одобрять их поступки, а просто свидетельствовать. Иногда у меня возникает подозрение, что под псевдонимом «Екатерина Перченкова» у нас тайком от коллег публикуется один из ангелов-корректоров, приставленных к нашим Книгам Судеб. Но доказать я, разумеется, ничего не могу.
***
Писатель Виктория Райхер умеет быть обаятельной, как никто другой. Обаяние ее прозы столь сокрушительно, что я практически не могу вообразить себе читателя, которому не понравилось бы ничего из написанного ею. Для тех, кто по тем или иным причинам не способен оценить пронзительность ее серьезной прозы, остаются юмористические рассказы, которые время от времени приворовывают из интернета телевизионные знаменитости — это ли не всенародное признание, по нашим-то смутным временам.
Но самое ценное качество прозаика Виктории Райхер — не обаяние. А умение его игнорировать. Автору, который очень нравится публике и знает об этом, обычно непросто меняться, становиться глубже, сложнее, не для всех. Однако Виктория Райхер под гипноз собственного обаяния не попала. И, как следствие, тексты ее с годами обретают невиданную силу и плотность, совершенно, впрочем, не утрачивая прежнего обаяния — невозможно утратить то, чем не дорожишь.
В моем послесловии, написанном когда-то для «белой» серии ФРАМа, был такой абзац: «Если бы мне пришлось писать школьное сочинение по книге Виктории Райхер «Йошкин дом», мне, в кои-то веки, было бы легко и приятно отвечать на дурацкий вопрос: «Что хотел сказать автор?» Автор, — напишу я, разбрызгивая от усердия лиловые чернила, — хотел сказать все сразу. И у него, не поверите, получилось.» Эта формулировка перестала быть актуальной, потому что — мне это сейчас совершенно очевидно — с каждым новым текстом Виктория Райхер все более внятно задает совершенно конкретный вопрос: «Возможна ли победа над смертью?» И всякий раз находит способ дать на него утвердительный ответ.
***
В LJ блестящего фотографа Реццы в графе «учебные заведения» указаны два: Hogwarts School of Witchcraft and Wizardry и Научно-исследовательский институт чародейства и волшебства (НИИЧАВО). В первом она обучалась с 1988-го по 1998-й год, во втором с 1998 по 2003-й. Училась, училась и выучилась, все как у людей.
На первый взгляд, это кажется милой шуткой — зачем и нужны разного рода анкеты, если не для того, чтобы мы могли насмешничать над серьезностью их составителей. Однако начнешь смотреть ее фотографии, и постепенно закрадывается сомнение — а вдруг не шутила? А простодушно написала всю правду о себе. Как есть.
Надо сказать, что в ходе чтения текстов Наталии Реццы, которые мы публиковали в сборниках «Праздничная книга» и «Живые и прочие», это сомнение никуда не исчезает, а уж после рассказа «Праздник Пятилепестковой Розы», который вы надете в этой книге, понемногу превращается в уверенность.
***
Рассказы Галы Рубинштейн публиковались во многих ФРАМовских сборниках — «78», «Уксус и крокодилы», «Куда исчез Филимор?», «Шкафы и скелеты», «Вавилонский Голландец», «Живые и прочие», «Из чего только сделаны» и в ряде выпусков «Русских инородных сказок». В 2007 году мы издали в «белой» серии ее роман «Забавные повадки людей», населенный персонажами настолько живыми и беспокойными, что мне до сих пор иногда слышатся их голоса и шаги, хотя роман, теоретически, был в письмах, какие уж тут шаги. Но — вот.
И сейчас, почти четыре года спустя, я не могу сказать о прозе Галы Рубинштейн лучше, чем это сделал один из ее персонажей: «Мы, нормальные и здоровые, держимся за руки и громко распеваем веселые песенки, в то время как в двух шагах от нас рушатся дома и судьбы, а реальность, которую мы считаем милой и доброй, то и дело выдергивает из нашего круга новую жертву. И мы на секунду замолкаем, но хруст костей на милых и добрых зубах настолько невыносим, что лучше уж зажмуриться, наощупь дотянуться до другой руки, и запеть, громче прежнего. Чужая рука не заменит ту единственную и неповторимую, которой больше нет, но она лучше, чем пустота. Во всяком случае, на первый взгляд. А второго не будет, не до того, времени нет, а то ведь, не дай бог, отстанешь от мелодии, не попадешь в ритм. А там, того и гляди, совсем остановишься, раскроешь глаза и выпадешь из круга на землю дико визжа и зажимая уши ладошками. И тогда твои соседи поглядят на свои опустевшие руки, потом переведут на тебя недоумевающий взгляд и вызовут санитаров».
Что бы ни писала Гала Рубинштейн, она всегда пишет об этом. Да так, что читателю впору рядом на землю грохнуться. Дико визжа и зажимая уши ладошками, совершенно верно.
***
Андрей Сен-Сеньков, в первую очередь, поэт, автор циклов верлибрических миниатюр и интереснейших образцов визуальной поэзии; проза его кажется мне естественым следствием этих практик, скорее даже частным случаем, когда из лабиринта метафор вдруг прорастают истории — что с ними будешь делать.
Циклы прозаических миниатюр Андрея Сен-Сенькова, которые публиковались во многих ФРАМовских сборниках, всякий раз оказывались жизненно необходимы составителю — как некая волшебная травка для приготовления Короля Паштетов, над которым бился когда-то Карлик Нос. Благодарность моя к автору, который великодушно (и всякий раз удивительно вовремя) присылал мне свои тексты, безгранична, потому что — кто знает, сколько незримых мечей отвело его мастерство от моей головы?
***
Текстам Юлии Сиромолот в полной мере присуща та особая неукротимая витальная сила, которая со времен Гоголя стала главной приметой южнорусской (малороссийской? — да как ни назови, ясно же, о какой территории речь) прозы. Что-то особенное происходит с носителями русского языка в украинских степях, то ли шальные мавки их в лоб целуют, то ли лихие ведьмы хвостами задевают по дороге к Лысой Горе, то ли дух на них нисходит знойными августовскими ночами, озаренными вспышками зарниц, то ли просто сами тайную травку какую-то жуют, как кошки, а нам не признаются. Однако же напишет очередной талантливый южнорусский прозаик слово «борщ», — и восхитительный аромат тут же защекочет ноздри читателя. А суровый северный житель хоть три третради словом «борщ» заполнит, а все равно будет на выходе, в лучшем случае, концептуальный объект. И никакого борща.
А уж когда южнорусский прозаик берется писать о колдунах и космических кораблях, или, как в нашем частном случае, о гиперборейских свиньях и разумных головоногих, тогда благоразумному читателю впору ховаться в погреб, а неблагоразумному — напротив, высовываться по пояс в распахнутое настежь окно: ну и где они? И ведь, чем черт не шутит, тут же увидит в собственном дворе что-нибудь этакое, что будет потом ходить задумчивый и рассеянный, скрести раздумчиво в затылке, бормотать: «Вот оно значит как».
Юлия Сиромолот из тех счастливых авторов, у которых не бывает мертворожденных персонажей и текстов, оставляющих читателя равнодушным. Не то чтобы она сама ничего для этого не делала, но без живтворной малороссийской чертовщинки тут явно не обходится, и как же это хорошо.
***
Кэти Тренд родилась в Петербурге, на Петроградке и по сей день там живет. Она художник; в частности, прекрасный резчик по дереву. Что неудивительно, если принять во внимание, что Кэти — один из строителей фрегата Штандарт, совершила на нем два плавания в качестве вахтенного офицера. Музыкант — автоp музыки и текстов, солистка и гитаpистка группы «Птица Си». Словом, Кэти умеет делать невероятное количество разных вещей — от индейских мокасин до рукодельных книг — и мне, по правде сказать, даже удивительно, что человек, способный своими руками создавать материальную, вещественную реальность по собственному вкусу, иногда испытывает потребность писать тексты. Зато совершенно не удивительно, что тексты эти зачастую оказываются хороши.
Рассказы Кэти Тренд публиковались в наших сборниках «78», «Кофейная книга», «Шкафы и скелеты», «Праздничная книга», «Тут и там», «Живые и прочие», «Из чего только сделаны». Но звездным часом нашего с Кэти сотрудничества стал сборник «Вавилонский Голландец», который по сей день кажется мне самым удивительным проектом ФРАМа — даже я, его инициатор, составитель и первый редактор, до сих пор не до конца понимаю, каким образом из разнородных рассказов разных авторов, которые зачастую даже не читали друг друга в процессе работы, сложился цельный, гармоничный текст, скорее симфонический роман, чем тематическая антология. Но совершенно точно знаю, что без цикла рассказов Кэти Тренд про «Морскую птицу», кторый крупными, ровными, ветряными стежками прошивает всю книгу, собирая разрозненные лоскуты смыслов в единое текстовое полотно, ничего у нас не вышло бы.
Что касается рассказа, вошедшего в эту книгу, его главным героем стал творческий процесс. Трудно поверить, что история о том, кае создавалась другая история, может быть интересной хоть кому-то, кроме действующих лиц. Тем не менее, Кэти удалось сделать почти невозможное. Мало я знаю историй столь же увлекательных и духоподъемных, как этот рассказ о создании Драконьего Кодекса.
***
Елену Хаецкую привыкли определять как писателя-фантаста — со всеми вытекающими (очень специфическими, надо заметить) последствиями. В то время, как она просто очень хороший писатель, с широчайшим жанровым диапазоном; в частности, ее повесть «Дочь Адольфа», которая кажется мне вершиной (одной из вершин) мастерства Хаецкой, не содержит вообще ни одного элемента, который хотя бы с натяжкой можно было счесть фантастическим.
Вероятно именно по этой причине Елена Хаецкая — писатель очень непростой судьбы. Ее традиционно любят читатели (скажем так, существует несколько больших читательских аудиторий, и каждая любит свою Хаецкую, то есть, какую-то часть написанного ею, демонстративно, а порой даже агрессивно игнорируя остальное). Ее столь же традиционно не любят издатели, вернее, опасаются за непредсказуемость и своеволие, им бы чего попроще. Поэтому практически каждая новая книга Хаецкой публикуется с колоссальной затратой времени и усилий, хотя, казалось бы, за такого автора издатели драться должны. Однако — нет, не дерутся. Удивительные люди.
Достаточно сказать, что первая книга Хаецкой «Меч и радуга» была издана в 1993 году под под красивым заграничным псевдонимом «Мэделайн Симонс» и имела колоссальный успех, который, впрочем, не принес автору не то что больших денег и славы, но даже возможности беспрепятственно публиковать свои остальные работы. А ее последняя книга «Русский роман» вышла в 2010 году в украинском городе Луганске, в крошечном издательстве «Шико», а потому вряд ли будет в ближайшее время доступна читателям, проживающим на территории России.
Мы сделали что могли, в «белой» серии ФРАМа за эти годы вышли целых две книги Елены Хаецкой — роман «Звездные гусары» и сборник повестей «Тролли в городе», к которым издатель в моем лице питает особую слабость. Мы публиковали ее повести и рассказы в сборниках «Русские инородные сказки», «Шкафы и скелеты», «Вавилонский Голландец», «Праздничная книга», «Живые и прочие». В этой книге можно прочитать «В пустыне сердца моего», очередной и, если не ошибаюсь, финальный рассказ из большого цикла «Странствия Филиппа Модезиппа», который вот только что, совсем недавно завершен и ждет своего издателя.
***
Первым рассказом, который показала мне Нина Хеймец, был «Птичий рынок», вошедший потом в сборник лучших рассказов 2008 года «Шкафы и скелеты», текст настолько тонкий, зрелый и при этом самодостаточный, то есть, совершенно не заигрывающий с читателем, не хватающий его за рукав — вот я какой увлекательный и страстный, читай же меня скорей! — словно за спиной у автора было, как минимум, двадцать лет спокойного, упорного труда «в стол». Потому что подобная самодостаточность вообще большая редкость, а уж для начинающего автора, особенно публикующегося в интернете, где гонорары выплачиваются вниманием, практически невозможна. А сейчас читаю ее автобиографию и понимаю: «Птичий рынок», получается, один из первых опытов. Ну надо же. И так, оказывается, бывает.
Каждый рассказ Нины Хеймец, опубликованный в этом, последнем ФРАМовском сборнике, настоящий шедевр, но самым поразительным мне кажется «Часовщик» — о страшной и ослепительной природе времени. Текст, который можно возложить на алтарь Кроноса в полной уверенности, что жертва будет принята благосклонно.
И — что тогда?
***
Проза Виктора Шепелева — одно из недавних приобретений ФРАМа, на мой взгляд, чрезвычайно интересное. Он говорит о себе: «дырка, через которую в мир происходят слова». Такое признание дорого стоит, потому что писать, по большому счету, имеет смысл — только так. Мало кто из называющих себя «литератором» хоть когда-нибудь приходит к такому пониманию духа и сути письма. И у меня дух захватывает от перспектив, которые ждут писателя, обладающего этим знанием, тайным и одновременно абсолютно очевидным, в самом начале пути.
***
Александр Шуйский в свое время сформулировал самую важную, на мой взгляд, причину существования литературы. «Чтение, — писал он, — готовит к одиночеству. Неподготовленному к одиночеству человеку будет очень сложно расти, поскольку рост — такое же одинокое дело, его не сделаешь вместе с кем-то, это твои гормоны скачут, это твои кости болят, вырастая, это твои зубы режутся, причиняя боль и беспокойство. Но важнее то, что неподготовленному к одиночеству человеку будет очень тяжело умирать». Понятно, что все вышесказанное в еще большей степени относится к писательству, и если это не ответ на вопрос, зачем мы пишем и читаем книги, значит ответа нет вовсе, и смысла тоже нет — никакого.
Но так, разумеется, не бывает.
Александр Шуйский — один из немногих авторов, к чьим текстам следует обращаться в момент экзистенциального кризиса, то есть, утраты персонального ощущения осмысленности бытия. Потому что, о чем бы он ни писал, он всегда пишет о бессмертии. А никаких иных смыслов вовсе нет для человека на этой земле. Все прочее — морок, наваждение, болотные блуждающие огоньки, годные лишь на то, чтобы сбить путника с толку.
Если бы расположение текстов в этом сборнике, который наывается «В смысле», потому что не мог быть назван никак иначе, определялось волей составителя, а не порядком букв русского алфавита, рассказы Александра Шуйского, безусловно, остались бы на том же месте, что и сейчас — финал всегда должен звучать на высокой ноте, если мы не хотим, чтобы он был ложью.
А лгать в делах такого рода нельзя. Потому что — ну, мы все теперь знаем, для чего существуют книги.
Макс Фрай
